Чужие грехи

— Дла! дла! перебила ее тмъ-же тономъ княгиня. — Дла, это значитъ — ему приказано присутствовать на какомъ-нибудь пикник или на балу у Горевой… Усталость, это значитъ, что онъ провелъ нсколько дней подъ рядъ среди безумныхъ оргій… Недостатокъ средствъ, это значитъ, что онъ долженъ былъ купить новыхъ рысаковъ, новые бриліанты ей… О, это вчно все тоже и тоже!..

Наступило снова тяжелое молчаніе.

— Ты понимаешь, тутъ не можетъ быть уже и рчи о чувств обманутой любви, о тайной ревности, о погибшихъ надеждахъ на семейное счастіе, холодно продолжала княгиня. — Богъ мой, это все такъ давно умерло, такъ давно похоронилось! Но я не хочу быть предметомъ сожалнія для свтскихъ болтуновъ, я хочу спасти своихъ дтей отъ слуховъ объ ихъ отц, я хочу спасти этихъ дтей отъ раззоренія… И вотъ я лгу, притворяясь счастливой, разыгрывая идилію супружескаго счастья; я лгу, стараясь, чтобы дти уважали его, говоря имъ о его достоинствахъ… Богъ видитъ, что эта ложь вызвана не прихотью!.. Но этого мало: никто не знаетъ, какія сцены приходится мн переживать, чтобы отстоять каждый грошъ, который хотятъ бросить къ ногамъ этой женщины, отнявъ его у своихъ собственныхъ дтей!..

— Я думала, что онъ давно забылъ ее, сказала Олимпіада Платоновна.

На мгновенье глаза княгини вспыхнули зловщимъ огонькомъ и тотчасъ-же снова сдлались спокойными и холодными.

— О, онъ ее не забудетъ! Эти женщины умютъ напомнить о себ! проговорила она съ презрніемъ. — Она даже стремится напоминать о себ и мн: она стала здить въ ту-же церковь, куда зжу я съ дтьми; она становится на клирос противъ меня! Она заставила его абонировать ложу въ опер, въ одинъ абонементъ со мною, въ одномъ ярус со мною! Но Боже мой, мн такъ жаль это погубленное имъ созданіе! Что будетъ съ ея несчастными дтьми, когда она проживетъ все? Что будетъ съ нею, если онъ ее броситъ? Вдь у нея нтъ не только честнаго имени, но даже средствъ, такъ какъ она безумно тратитъ все, что беретъ съ него! Это страшная будущность!

Княгиня проговорила послднюю фразу тономъ такого искренняго состраданія, что онъ поразилъ даже Олимпіаду Платоновну, давно уже привыкшую ко всмъ добродтелямъ княгини Маріи Всеволодовны.

— И ты еще находишь силы жалть ее, проговорила Олимпіада Платоновна, — ее, отравившую всю твою жизнь!..

— Полно, Olympe! Разв она виновата? тихо сказала. Марья Всеволодовна. — Дочь какой-то солдатки, полубезграмотное существо, выросшее на мостовой, въ подвал, въ грязи, презираемая всми въ дтств, нищая, разв она слышала что-нибудь о нравственности, о христіанскихъ добродтеляхъ?

— Да, да… конечно… но все-же я на твоемъ мст… Нтъ, я не могла-бы ни простить, ни примириться, сказала Олимпіада Платоновна.

Олимпіада Платоновна искренне удивлялась княгин. Она, какъ мы знаемъ, не щадила никого и относилась критически ко всмъ, но была одна личность, которая внушала ей что-то похожее на подобострастное удивленіе. Эта личность была жена ея брата, княгиня Марья Всеволодовна Дикаго.

Князя Алекся Платоновича Дикаго Олимпіада Платоновна знала давно за легкомысленнаго старца. Положеніе въ свт, вины, важныя обязанности, преклонные годы, многочисленная семья, ничто не могло исправить этого человка. Это былъ „сдоволосый вертопрахъ“, какъ называла его Олимпіада Платоновна. „О, во мн такъ много жизни!“ говорилъ онъ самъ про себя. И дйствительно: выходки гамэна, кутежи записного petit-cr'ev'e, интриги отъявленнаго ловеласа, легкомысліе юнаго проказника — все это укладывалось въ этой сдой голов важнаго барина. Про жизнь стараго повсы ходили самые невообразимые анекдоты: онъ плъ и танцовалъ, какъ мальчишка, на какихъ-то пикникахъ; онъ, какъ влюбленный юноша, самъ одвалъ въ театральной уборной свою фаворитку Гореву; онъ, съ задоромъ молодого фата, отбивалъ у юношей ихъ любовницъ; онъ, наконецъ, слылъ за человка, который ни въ чемъ не можетъ отказать молодой хорошенькой женщин и нкоторыя молодыя хорошенькія женщины боялись даже обращаться къ нему съ какими-бы то ни было просьбами, зная, какою цною нердко нужно платить за исполненіе этихъ просьбъ. Должно быть, именно вслдствіе этой жизни и на самой физіономіи князя Алекся Платоновича лежалъ особый отпечатокъ: какъ ни старался иногда князь смотрть строго и величественно, его лицо все-таки оставалось пухленькимъ, розовенькимъ лицомъ херувима съ масляными глазами, съ мягкой, почти женской улыбкой; его разговоръ посл десяти фразъ сбивался на легкомысленные намеки, на скабрезные анекдоты, на звонкій смхъ; его манеры при малйшемъ увлеченіи длались слишкомъ подвижными, слишкомъ оживленными, слишкомъ напоминающими, что эти ноги привыкли давно къ танцамъ, а эти руки лучше всего умютъ обнимать женскія тальи и высоко поднимать бокалы съ шампанскимъ.

— Bah! живутъ только одинъ разъ! легкомысленно отвчалъ онъ на вс замчанія жены и старался, какъ школьникъ, съ лукавой улыбкой, повертываясь съ юношеской быстротой на каблукахъ, пускаться отъ нея въ бгство.