Чужие грехи

Оля съ разгорѣвшимися щечками и съ блестящими глазенками слѣдила съ любопытствомъ за всѣмъ происходившимъ на игрушечной сценѣ; она до сихъ поръ не видала ничего подобнаго и, немного раскрывъ свой розовый ротикъ, искренне восторгалась при видѣ пляшущихъ на веревочкахъ куколъ.

— И еще можно, чтобы они двигались? спросила она, когда арлекинада кончилась.

— О, да! отвѣтила гувернантка.

— Вотъ погоди! Я заведу ключикомъ… Смотри! оживленно произнесла Тата и стала заводить машину театра. — Это, когда захочешь, тогда и двигаются они…

Евгеній стоялъ въ сторонѣ и совсѣмъ разсѣянно, съ скучающимъ выраженіемъ лица, перелистывалъ на столѣ какую-то книгу, повидимому, даже не смотря на ея страницы, на изображенія «красной шапочки», «кота въ сапогахъ», «мальчика съ пальчикъ» и тому подобныхъ героевъ дѣтскихъ сказокъ.

— А что-же ты не смотришь на театръ? вдругъ спросилъ его Валеріанъ Дикаго какимъ-то рѣзкимъ, точно сиплымъ тономъ.

— Я?.. проговорилъ Евгеній, вздрогнувъ отъ неожиданнаго вопроса, и весь покраснѣлъ. — Я… но это для дѣтей!

— А твоя сестра такая-же глупая, какъ Тата, произнесъ съ усмѣшкой Валеріанъ.

— Глупая?.. Нѣтъ, она не глупая, проговорилъ Евгеній, совсѣмъ растерявшись отъ неожиданнаго вопроса.

— Ну, да… Вотъ тоже глаза таращитъ вмѣстѣ съ Тата, какъ куклы на веревочкахъ пляшутъ… Тата у насъ тоже совсѣмъ дура…

Это говорилось рѣзко и твердо, хотя и въ полголоса.

— Нечего тутъ съ ними сидѣть, пойдемъ, вдругъ произнесъ рѣшительнымъ тономъ Валеріанъ и прибавилъ, обращаясь къ гувернанткѣ:- Mademoiselle, мы пойдемъ смотрѣть гербарій въ комнату monsieur Michaud.

Гувернантка какъ-то особенно встрепенулась, покраснѣла и точно съ испугомъ замѣтила:

— Но, monsieur Michaud, сегодня на похоронахъ у своего дяди…

— Ну-съ? спросилъ Валеріанъ, нахально взглянувъ на нее какимъ-то, не то вызывающимъ, не то строгимъ взглядомъ.

Она вдругъ притихла и упавшимъ голосомъ проговорила:

— Идите… но если maman придетъ… и васъ не будетъ здѣсь…

Валеріанъ вдругъ громко расхохотался.

— А-а, ужь тогда выдумайте, что хотите!.. Мало-ли куда мы могли уйдти безъ васъ!

Онъ повернулся на каблукахъ и проговорилъ Егвенію:

— Ну, иди-же!

Всѣ три мальчугана направились въ комнату господина Мишо, гувернера князей Дикаго.

— Дура она у насъ, потому всего и всѣхъ боится, говорилъ дорогою Валеріанъ Евгенію про гувернантку.- C'est la cendrillon de la maison, какъ ее называетъ monsieur Michaud. Ею всѣ помыкаютъ и онъ, и papa, и maman, и мы. Меня… она и боится меня, и чуть не молится на меня. Да мнѣ что, не люблю я кислятины, потому и обрываю ее. Только одна Тата нѣжность къ ней чувствуетъ. Ну, да Тата, извѣстно, дура. Лѣтомъ муху стала изъ паутины освобождать и лобъ себѣ расквасила, свалившись съ рѣшетки терасы. Она и сандрильону обожаетъ, потому что ту притѣсняютъ. Притѣсняютъ! А гдѣ-бы ее стали держать, если она рохля? Maman ее ужь только потому и держитъ, что maman любитъ покорность, а то куда-же-бы ее въ порядочный домъ приняли…

Мальчикъ говорилъ бойко, рѣзко и нѣсколько вульгарнымъ тономъ, какъ-бы щеголяя тривіальными и ухарскими выраженіями. Въ этомъ слышалось нѣчто умышленное, напускное желаніе казаться взрослымъ, а не пятнадцати-лѣтнимъ юношей.

— Ты куришь? спросилъ онъ, когда они вошли въ комнату гувернера.

— Нѣтъ, отвѣтилъ Евгеній.

— Горбунья запретила, вѣрно? спросилъ Валеріанъ.

— Хи, хи, хи! Горбунья! хи, хи, хи! вдругъ залился жидкимъ, пискливымъ смѣхомъ Платонъ Дикаго, прежде чѣмъ Евгеній успѣлъ отвѣтить на вопросъ Валеріана.

Евгеній быстро повернулъ голову и изумился: Платонъ, весь съежившись, сгорбившись, сидѣлъ въ креслѣ, его ротъ расширился, его глаза съузились, его лицо сжалось, словно оно было сдѣлано изъ гутаперчи, его плечи вздрагивали и весь онъ трясся, продолжая громко хихикать и безсмысленно повторять: «горбунья».

— Ну, опять напустилъ на себя! сердито проговорилъ Валеріанъ. — Ты знаешь, онъ у насъ на пари по цѣлому часу можетъ такъ юродствовать, обратился онъ къ Евгенію, закуривая папиросу. — Состришь что-нибудь, а онъ и захихикаетъ вотъ этакъ, какъ идіотъ… Только ты не думай, чтобы онъ это въ самомъ дѣлѣ: это онъ только напускаетъ на себя… Monsieur Michaud все научилъ. Скука тоже иногда такая, сидимъ-сидимъ вмѣстѣ, не знаешь, что дѣлать, ну, и куришь, и балаганишь…

Валеріанъ вдругъ махнулъ рукой.

— Ну, да теперь, слава Богу, отдали въ пансіонъ, все-же хоть на полдня изъ монастыря вырываемся, проговорилъ онъ.

— Изъ монастыря? спросилъ Евгеній.

— Ну, да, мы нашъ домъ монастыремъ называемъ, пояснилъ Валеріанъ.- Maman вѣдь совсѣмъ биготка. Это она, впрочемъ, отъ несчастной жизни.

Валеріанъ затянулся папиросой съ важнымъ видомъ взрослаго человѣка, прощающаго грѣхи слабыхъ ближнихъ.

— А она несчастная? съ недоумѣніемъ спросилъ Евгеній.

— Да, у papa другая семья есть. Впрочемъ, monsieur Michaud говоритъ, что maman сама виновата въ томъ, что papa бросилъ домъ.

— Такъ онъ и васъ бросилъ? вдругъ торопливо спросилъ Евгеній, точно обрадовавшись, что онъ нашелъ еще ребенка, брошеннаго отцемъ.