Чужие грехи

— Да развѣ я съ ними сижу? сказала она. — А что не о веселомъ они толкуютъ, такъ это вѣрно. Намедни меня людишки на черта посадили, совсѣмъ я осатанѣла, въ омраченіи находилась, а Петръ Ивановичъ отъ Женички идетъ, замѣтилъ, что я не въ своемъ духѣ, и говоритъ: «Что, видно, Петербургъ-то всѣмъ намъ солонъ достался?» — «Кому это, говорю, всѣмъ-то?» — «Да, говоритъ, и мнѣ, и Олимпіадѣ Платоновнѣ, и вамъ, и Женѣ». — «Ну, говорю, Женичка-то еще ребенокъ, что онъ видитъ!» — «А вы, говоритъ, въ душу-то его заглядывали? Можетъ быть, онъ и по больше васъ, старыхъ дѣтей, видитъ. Вы-то ко всему присмотрѣлись, а онъ — новы ему всякія мерзости… Да и пора-бы вамъ его ребенкомъ-то перестать считать… У его дѣдушки, чай, въ его годы свои ребята гдѣ-нибудь въ людской находились…» И такъ меня эти его слова точно обухомъ по головѣ ударили. — Такъ что-же онъ молчитъ! раздражительно воскликнула княжна. — А еще другомъ называется и скрытничаетъ!.. То-то я вижу, что они все уединяться стали… Завтра-же, завтра-же пошлю за нимъ; ужь и побранюсь-же я съ нимъ! Знаетъ все и ничего не говоритъ!

— Да, можетъ, и говорить-то не приходится! Тоже не все можно разсказывать, что знаешь, сказала Софья.

— Да вѣдь я должна все знать, что касается Евгенія! Развѣ мнѣ весело, что всѣ зовутъ его скрытнымъ, что я сама замѣчаю его неоткровенность? Нѣтъ, нѣтъ, стыдно Петру Ивановичу скрытничать! И что онъ такое знаетъ?..

А Петръ Ивановичъ, дѣйствительно, зналъ изъ внутренней жизни Евгенія много такого, чего и не подозрѣвала Олимпіада Платоновна. Съ той поры, когда семья Олимпіады Платоновны покинула Сансуси, когда Евгеній поступилъ къ Матросову, когда Оля поступила въ институтъ, Евгеній еще болѣе оцѣнилъ и полюбилъ Петра Ивановича: это былъ его единственный другъ, которому можно было говорить все, открывать всю душу. Бесѣды двухъ друзей были часты и продолжительны и Петръ Ивановичъ видѣлъ, какъ быстро росъ и развивался мальчикъ въ умственномъ отношеніи. Иногда Петра Ивановича просто смущалъ тотъ рядъ вопросовъ, который проходилъ въ головѣ юноши, додумывавшагося до такихъ вопросовъ, о которыхъ въ его годы самъ Петръ Ивановичъ и понятія не имѣлъ или о которыхъ онъ думалъ, какъ о чемъ-то отвлеченномъ, безъ болѣзненной страстности, безъ сердечной боли. Особенно памятенъ былъ для Петра Ивановича одинъ вечеръ: Олимпіада Платоновна уѣхала куда-то на вечеръ; Евгеній былъ дома одинъ; Петръ Ивановичъ забрелъ къ нему часовъ въ девять и проговорилъ съ нимъ до часу ночи.

— Она вѣдь совсѣмъ большое дитя, замѣтилъ между прочимъ Евгеній про Олимпіаду Платоновну. — И Софья тоже большое дитя.

— Ну, а вы маленькій старичокъ? шутливо сказалъ Петръ Ивановичъ, добродушно улыбаясь.

— Да вы не смѣйтесь, сказалъ серьезно Евгеній. — Я говорю серьезно. Онѣ обѣ не видятъ, что у нихъ передъ глазами дѣлается. Вы прислушайтесь, когда онѣ говорятъ: всѣхъ онѣ готовы бранить, людишками называть, критиковать, но все это просто привычныя фразы и фразы. Ихъ рѣзкости не что-нибудь серьезное, а просто особый faèon de parler. Они вотъ ругаютъ людишекъ, а эти людишки и надуваютъ, и обираютъ ихъ, и смѣются надъ ними…

— Барство, батенька, ихъ заѣло; въ былыя времена денегъ куры не клевали, все готовое было, ну, вотъ онѣ и привыкли деньги зря бросать, окружая себя приживалками, прихлебателями да салопницами, которыхъ и бранили, и награждали, и которыя и обирали, и надували ихъ, пояснилъ Петръ Ивановичъ.

— Ужь я не знаю, отчего онѣ такія, но знаю одно, что онѣ видятъ только то, что само въ глаза лѣзетъ, а что захотятъ отъ нихъ скрыть, то и скроютъ, сказалъ Евгеній. — Вѣдь у насъ куда ни взглянешь, вездѣ все вранье. Вонъ ваша мать мнѣ разсказывала, какъ весело проживаетъ Перцова, а взгляните на эту Перцову здѣсь: и голодна-то она, и обтрепалась-то она, и съ квартиры-то ее гонятъ. Она плачетъ, а Софья и ma tante соболѣзнуютъ и помогаютъ, не подозрѣвая даже, что у этой дамы идутъ дома пиры да угощенья…

— Да это ужь всегда такъ бываетъ въ отношеніяхъ благотворителей и черносалопницъ, сказалъ Петръ Ивановичъ.

— Про нее это я только такъ для примѣра сказалъ, потому не мои она деньги у ma tante и у Софьи беретъ, замѣтилъ Евгеній. — Но вѣдь у насъ и во всемъ такъ. Иногда, знаете-ли, такъ-бы и наговорилъ чуть не дерзостей ma tante, если-бы не любилъ и не жалѣлъ ее. Вотъ вы послушайте ее, что она говоритъ про дѣтей Марьи Всеволодовны: и прелестныя, выдержанныя это дѣти, и манеры-то у нихъ отличныя, и ученье-то имъ легко дается… И все это ложь, ничего этого нѣтъ! Она хочетъ, чтобы я сошелся съ ними, чтобы я былъ такимъ, какъ они… Да она, Петръ Ивановичъ, умерла-бы съ горя, если-бы я сдѣлался похожимъ на нихъ…

— А вы чего-же не скажете ей, что это шалопаи? спросилъ Петръ Ивановичъ.