Чужие и близкие

Рядом с нами, за полосатым байковым одеялом, живет тётя Маруся — та самая, с серебряными зубами. Она как-то сразу заняла главенствующее положение, еще с того момента, как подбирала людей для этой комнаты и распоряжалась, кому какое место занять. Она была с сестрой и маленьким пятилетним племянником. Но ни сестру ее — тихую, молчаливую Олю, ни племянника почти не было слышно. Все делала за них тетя Маруся. Сверкая своими серебряными зубами, она тут же стала распределять: кому какое место занять, кому что делать. Ее властный грудной голос слышался в комнате с утра до вечера по любому поводу, и только мы с бабушкой оказывались как-то в стороне от всей этой кипучей деятельности, — может быть, потому, что попали сюда не ее стараниями, а, пожалуй, даже вопреки им.

— Оля, — говорила она сестре и жестом полководца, посылающего в бой полки, протягивала руку, — кровать поставим сюда, а эту веревку натянем вот так.

И круглолицая Оля послушно выполняла все ее распоряжения. Потом тетю Марусю вдруг обуревала жажда переустройства. Она ходила из угла в угол и советовала, настаивала, уговаривала.

— Соня, ну что вы делаете? — говорила она укоризненно. — Ну разве ж так можно стелить — головой к яме? Тут же и скорпионы водятся и еще эти, как их… Ну, лохматые такие… Яму, во-первых, надо заделать, это мм добьемся. А пока — перелягте сюда головой. Обязательно!

И сквозь две перегородки я слышал, как возятся Софья Сергеевна и ее дочь Женя, перекладывая постель подальше от угла комнаты, где были продавлены доски пола.

Потом тетя Маруся переходила к нашей стене, и в противоположной стороне пробовала на прочность окно, затем поправляла трубу чугунки и подсовывала под низ печки кусок железа.

— Вы понимаете, Аннушка, нельзя, ни в коем случае нельзя оставлять вот так голый пол возле поддувала, — убеждала она Анну Павловну Кожину, жену майора, поселившуюся здесь со своей взрослой дочерью и ее мужем, очень близоруким, покладистым парнем. — Если ночью попадет искра, загорится пол, и мы все тут можем заживо погибнуть.

— Это верно, Маруся, — кивала головой Анна Павловна и горестно поджимала губы. Скорбные складки залегли в углах ее рта с первого дня войны и так уж не расправлялись ни днем, ни ночью: у нее на фронте были двое старших сыновей и муж. Ничего она о них не знала.

— Понимаете, Аннушка, стоило ли нам выносить столько мук, проехать тысячи верст, спасать от Гитлера детей, чтобы угореть здесь ни за что ни про что…

— Да, да, Маруся, конечно, — скорбно соглашалась Анна Павловна и помогала подсовывать железяку под печь. — Только ж какая искра у нас ночью, когда все до капельки вечером сгорает.

— Вы просто наивно рассуждаете, Аннушка, — сверкала своими зубами тетя Маруся, — просто наивной Все сгорает! А один несчастный уголек выпадет — и конец. Пиши тогда жалобу господу богу…

— И то правда, Маруся. И то твоя правда…

Опять соглашается Анна Павловна. Она всегда со всеми соглашается.

Обезопасив печку, проверив, хорошо ли сидит железка у поддувала, тетя Маруся довольная идет дальше.

Не заглядывает она только к нам и в закуток к одинокому рыжему парню, неизвестно как затесавшемуся в наш «семейный» ковчег. Он, кажется, дальний родственник или сосед Кожиных, они жили в одном доме в Белоруссии, мать его умерла еще перед войной, в армию его не взяли — у него с ногами что-то не в порядке, и вот он прибился к соседям, да так и доехал с ними до Средней Азии. У него странное имя — Горик и какой-то блаженный, отсутствующий взгляд, — он рассеянный, неловкий, все у него валится из рук, и тетя Маруся только изредка покрикивает на него:

— Ну и рохля же ты, Горик! Вот уж действительно Горик, лучше и не придумаешь. Уродится же такой недотепа.

А Горик только хлопает своими белесыми ресницами и жалко улыбается какой-то дерганой, словно от зубной боли, гримасой.

Странный он парень — этот Горик. А бабушка его жалеет. Берет у него носки грязные, когда стирает, да еще каши кукурузной ему даст пару ложек, когда мы готовим. Он берет все это как должное, даже спасибо не говорит, только наклонит голову и пробормочет что-то невнятное.

Я слышал, как тетя Маруся говорила вечером сестре:

— Та какие там ноги — у него ж голова не в порядке, это за версту видно.

— Ты думаешь, его потому и в армию не взяли?

— Можешь не сомневаться. Он же винтовку по частям растеряет.

Насчет винтовки, может, она и права — не знаю. А вообще… Мне его жаль тоже. Никого у него нет, один совсем, да и не такой уж, по-моему, он придурковатый, как кажется. Читает он много. Сидит, грызет сушеный урюк — он хлеб на него меняет, — и читает.

А тетя Маруся его терпеть не может. Она говорит Оле, что от него несет, как от помойной ямы.