Чужие и близкие

И деревянные подошвы немного подвернуть шурупами, — добавил я. — Вот как раз подходящий есть, — протягиваю я ему огромный семидесятимиллиметровый шуруп. — А так ничего, все нормально, хоть сейчас на бал, — утешаю я и заботливо отряхиваю его немыслимый — совершенно бесформенный и протертый — комбинезон.

Пше прошу, пани…

Да нет, я разве ж… я просто так сказал. Я буду вместе, в цеху так в цеху… Мне ведь все одно… Только хотел на базар побежать успеть.

— Ну это ты успеешь, Синьор, ей-богу. Смотри — только четыре часа. Беги сейчас, продавай хлеб, покупай урюк, встречать новый год будем.

Урюк — не нада. Есть урюк, — вмешивается Махмуд.

Ага, урюк не надо. Значит, хлеб продаешь — каймак покупаешь, — советую я.

Каймак продаешь, яички покупаешь, — подхватывает Миша.

Яички продаешь — хлеб покупаешь, — заключает под хохот Махмуд. И мы все вчетвером ид ем провожать Синьора. А поздно вечером, в закутке под лестницей, мы уселись вокруг старого деревянного ящика из-под шпуль. На него выставили все — что у кого было. Миша где-то раздобыл несколько печёных картофелин. Махмуд принес сушёную дыню и урюк, я приберег с обеда кисель — слил его в котелок, да еще тетя Маруся налила мне пару стаканов. Я сказал ей, что не приду сегодня домой, буду на комбинате всю ночь в новом цеху за моторами следить, попросил сказать бабушке, чтоб не волновалась.

— Больно тебе надо, — сказала тетя Маруся. — Отработал же свою смену, шел бы домой. Я тут кое-что припасла, передал бы к празднику.

— Не могу, теть Маруся. Только пустили цех, моторы два месяца в эшелонах ехали, отсырели, кто их знает, как они поведут себя.

— Ну как знаешь, как знаешь, — обиженно сказала она. — Вечно тебе больше всех надо. — И налила в котелок два половника какого-то химического цвета киселя. Могла бы, конечно, побольше. Хотел я сказать ей, что мы все вчетвером в цехе ночуем, что надо нам на четверых, да зло взяло. Не хочешь, ну и черт с тобой. Не подойду к тебе больше.

Так и унес я в цех этот котелок, а в нем стакана три, от силы четыре, киселя, видно, из порошка какого-то сделан. И все ж — кисель, чуть сладковатый. Сахару бы в него — эх, цены бы ему не было.

Составили мы все это на ящик, и тут Синьор достает откуда-то из глубин своего невероятного комбинезона бутылку с какой-то темной жидкостью и банку американской свиной тушенки.

Последовал, конечно, взрыв восторга, после чего банка стала переходить из рук в руки. Мы только слышали, что американцы шлют нам такие банки, но видеть вблизи, а тем более держать в руках еще не приходилось.

— Ну, Синьор! Ну, Синьор! — тараторил в восторге Миша и со всех сторон рассматривал эту банку, принюхивался к ней, казалось, что он сейчас лизнет ее. — Достал ведь все-таки, смотри ты, достал ведь такую банку, такую тушенку, это ж, можно сказать, особый паек, это ж через океан привезли…

Синьор сидел, скромно потупив глаза, но чувствовалось, что он счастлив.

— Послушай, Синьор, так, может, это тебе по знакомству прислали, может, там у тебя парочка друзей-капиталистов есть. Пускай пришлют еще чего-нибудь, а? — не унимался Миша.

— Пускай танк шлют. Самолет пускай шлют, — хмуро говорит Махмуд. Он не проявляет особого восторга по поводу тушенки.

— Может, прав Гагай, — говорю я. — Будут они нам слать тушенку, печенку вместо снарядов, вместо солдат?

— Читай, — сует мне банку Синьор. — Вот тут читай.

— Ну что? «Послано по ленд-лизу». Ну и что?

— А от тож. Ленд-лиз, знаешь, что значит? Государственное обязательство. Понимаешь?

— Понимаю Так они, может, обязались слать нам тушёнку — и все.

— Как же можно! — восклицает Синьор. — Америка великая страна, она всегда становится на сторону того, кто есть прав…

— И кормит его тушенкой, — мрачно сказал я.

— Не хочешь, не кушай, мы тебя заставить не будем, — говорит Синьор, протыкая банку заточенным в виде лезвия ножовочным полотном.

— Нет, отчего же, есть буду. Хоть попробую, что это такое.

— Вот увидите, — твердил Синьор, взрезая жесть, — вот скоро увидите. Ударят по немцам с другой стороны. Сегодня или завтра ударят.

— Скажешь! Об этом ничего и духом не слыхать.

— Именно поэтому и думаю. Предчувствие имею. Ты знаешь предчувствие?

— Знаю, — говорю я невесело. И принимаюсь обдирать картофельную шелуху.

— Ладно, — примирительно сказал Миша.

— Выпьем еще раз за второй фронт. Может, поможет. Тогда ведь помогло. Выпили за нашу победу — и пошли. Пошли наши. Известия-то какие, а? Ну, ребята!

Он разливает по нашим мискам (стаканов нет) красную бурду из бутылки и подозрительно морщится.

— Что это ты принес, Синьор?

— Не бойся, во всяком случае — получше, чем ты тогда нас угощал.

— Кстати, Бутыгин тогда так и не заметил?

— Ого, не заметил! Ты б его видел на другой день! Ходил такой, вроде у него родной дядя умер.

— Дядя, — мрачно говорю я. — Он сам теперь родной дядя.

— Как это?

— А вот так.

— Какой же он дядя?

— Такой вот. Пане Голубенко он, оказывается, родной дядя.

Миша присвистнул, а Синьор поперхнулся. Махмуд не изменился в лице, но я видел, как он дёрнулся. Видно, представить такое сочетание было очень трудно.