Чужие и близкие

— Мы тут на минутку… Проведать, как ты здесь, — нерешительно мялся дед в дверях. Но Женька усадила его на стул, заставила скинуть старый зипун. Дед, кряхтя, выполнял все Женькины предписания. Он сел, огляделся, с опаской покосился на аппарат, застрекотавший сам по себе. Бурлаку, видимо, тоже не понравилось — он отбежал на всякий случай к двери, настороженно повел ушами.

— Ну как ты, дочка? — спросил дед. — Не обижают тебя?

— Да что вы, дедушка! — улыбнулась Женька. — Наоборот. Очень хорошо все, зарплату получаю. И карточку.

— Оно хорошо, конечно, — согласился дед, — да только…

— Что?

— Нога-то как?

— Спасибо, дедушка, проходит уже. Почти не хромаю.

— Ну, ну. А то гляди, беречься тебе надо.

— А мне и ходить-то немного приходится. Сижу ведь все больше.

— И то верно. А живешь ты у ей все, у Шурки?

— Ага. Они мне там чулан отвели. Постель дали, одеяло. Чего еще надо?

— Оно верно, конечно. И поближе тебе, рукой подать можно.

— Ага.

— Мы вот тут с Бурлаком тебе гостинца принесли, — дед положил на стол небольшой сверток. — Возьми вот, сальца нашего отведай. Поправиться тебе надо.

— Ну что вы, дедушка, зачем же, я ведь и так не голодная.

— Не голодная! Кости одни торчат — вон что. Ты и не думай, не возьму назад. И Шурке не давай, сама ешь, поняла?!

А ближе к вечеру пришла Шура. Сбросила с головы платок, села сбоку и долго молча смотрела, как работает Женька, отстукивая на аппарате какой-то текст.

— Ну все, — сказала она, чуть вздохнув, — теперь все.

— Что? — не поняла Женька.

— Нет, я так… Быстро, говорю, ты освоилась. Молодец.

— Это тебе спасибо, — улыбнулась Женька, — если б не ты, никогда бы я не решилась сама…

Она увлеченно стучала по клавишам. Ей было приятно, что она может теперь так ловко работать. Уже стемнело, в комнате был полумрак, и Женька почти наугад ударяла по буквам. Она и не заметила, как Шура тихо, встала, подошла к ней и вдруг обняла сзади, за плечи, прижалась головой к ее плечу. И Женька почувствовала, что се щека мокрая.

— Что ты, Шура? Случилось что-нибудь, да?

— Нет. Ничего не случилось, Женька. Просто так. Я думаю — будешь ты помнить меня, если что?

— Если что?.. Постой, Шура, ты… Ты что-то задумала! Что ты хочешь сделать?! — в страхе расширила глаза Женька.

— Ничего особенного. Только то, что давно надо было.

— К нему уедешь? — восторженно прошептала Женька.

— Нет, не к нему, — покачала головой Шура. — Потом, может быть. А сейчас… Я ведь медсестра, на фронте мое место. Вот туда и поеду.

— Когда? — одними губами спросила Женька.

— Завтра. Предписание уже есть. Ну что ты так смотришь? Обними меня. В последний раз, Женька…

6

На улицах нашего городка все чаще можно увидеть парней в суконной форме цвета хаки, в ботинках на толстенной кожаной подошве. Они ходят всегда по два, по три, щеголяют своими спортивного покроя куртками и штанами, которые застёгиваются внизу, у щиколотки. На голове у них польские «конфедератки», карманы всегда набиты урюком или кишмишом. Они вечно жуют что-нибудь.

Я все чаще вижу их у ворот комбината к концу смены. Они ждут девушек, галантно угощают их, и хотя девушки для приличия отказываются, но все же в конце концов берут сладости, идут с ними в кино.

У них у всех сытые, очень упитанные лица. Видимо, кормят их превосходно, они еще таскают банки с американской ту шейкой на базар, выменивают что-то. Говорят, что у нас здесь формируется целая польская армия, что она вскоре выступит против немцев. С тех пор, как появились эти ребята, Синьора не узнать. Он повеселел, все чаще я его замечаю в их обществе, что-то очень горячо обсуждает с ними по-польски, а после этого обязательно что-нибудь тащит нам — либо банку тушенки, либо консервы.

Однажды он появился какой-то очень торжественный, принес две банки тушенки, плоскую, слегка изогнутую флягу с маисовой водкой и пару огурцов. Он созвал нас к ящику — тому, под лестницей, и, как-то странно запинаясь и особо тщательно выговаривая слова, произнес!

— Завтра моя судьба решается.

— Ты о чем, Синьор?

— Завтра комиссия. Военная и медицинская.

— Но ты ж говорил, не берут тебя в армию?

Польскую армию бьерут. Я подал прошение на имя генерала Андерса, и меня бьерут…

Мы стояли вокруг ящика — с молотками и зубилами в руках, обсыпанные с головы до ног кирпичной пылью (только что долбали последний паз — сколько их уже было, последних!), смотрели на Синьора во все глаза — мы никак не могли полностью осознать, что он нам сказал. А когда поняла, кинулись обнимать его.

— Синьор, — кричал Махмуд, — так ты ж теперь суконный форма носить будешь, куртками будешь, брюк застежками…

— Отойди, Махмуд, и ты, Славка, отойди, — серьезно сказал Миша и отстранил нас рукой, — своим кирпичом лезете к человеку. А он, может, завтра генерал будет — этот человек…

— Генерал не генерал, а капрал может быть — ведь есть у вас капралы, верно, Синьор?

Но бедняга Синьор ничего не мог ответить. Он стоял совсем растерянный, и красные пятна проходили по его лицу.

— Ладно, ребята, давайте-ка за Синьора, — сказал Миша.

— Нет больше Синьора, — сказал Махмуд, — теперь только Вацлав Сеньор будет.