Чужие и близкие

В стороне от цеха, недалеко от того места, где дорожка сворачивала к котельной, стояла небольшая деревянная будка насосной станции. Летом, когда воды требовалось меньше, котельная справлялась своими силами, тогда мотор здесь выключали и будку закрывали на ключ. Зимой много воды шло на отопление цехов, воды для производственных нужд не хватало, тогда пускали нашу станцию, мотор работал почти круглые сутки.

Сначала держали «специального моториста, потом его убрали и нашей бригаде поручили следить за мотором. Ключ был у нас, он лежал в условном месте. Сюда забирались мы с Мишей и Махмудом, когда была уж очень мерзкая погода и не хотелось в темноте шлепать три километра по грязи, здесь спали, сбившись в кучу, накрывшись куском старой рогожи.

Сюда и пришел я в тот вечер. Сказал ребятам, что иду домой, а сам пришел сюда, упал на плоский настил из мешковины и картона и лежал так без мыслей, без движения. Я лежал на тряпичном настиле, слышал, как вдалеке шумят цеха, а здесь рядом звучно срываются колодец водяные капли, и думал о том, как хорошо было бы, если б тогда, в море, бомба накрыла нас сразу, т: давным-давно ничего бы уж не было — ни войны, ни Пани, ни Бутыгина. Потом мысли мои обращаются к Бутыгину, и странное дело — я не испытываю к нему ни злости, ни ненависти, ни даже какого бы то ни было раздражения. Я думаю о нем с каким-то непонятным сожалением. Я представляю себе, как он пришел однажды ночью сюда и в темноте упал в колодец — кто-то, по-видимому, открыл люк и забыл закрыть его. Вот ведь не повезло человеку, он по болезни был освобожден от призыва в армию, в него не стреляли фашисты, он не был под бомбами, он только и делал, что разливал вкусную затируху, иногда матерился, а в свободное время, но вечерам, приводил сюда, в насосную, молоденьких девушек… Ему бы еще жить и жить… И тут вдруг такое несчастье! Такое несчастье!

Я ловлю себя на том, что думаю о нем в прошедшем времени, и мне становится страшно от этих мыслей. Уж не за этим ли я пришел сюда?! Я встаю, нащупываю в темноте ногой крышку люка и, убедившись, что она на месте, что провал закрыт, немного успокаиваюсь.

Господи, ну какой же я идиот. Ну какое я имею право судить его, когда она сама, она сама… А может, все, что сказал мне Миша, это только так, ерунда. Может, это ему померещилось, может, он это выдумал, чтоб позлить меня, чтоб избавить меня от этого наваждения?..

Она, кажется, на смене сейчас, я должен увидеть её, я должен поговорить с ней сегодня, сейчас…

Я собираюсь выйти наружу, но не успеваю этого сделать — чьи-то легкие шаги приблизились, скрипнула деревянная дверь, и она вошла.

Я не вижу ничего, тьма кромешная, но я уже знаю — это она. И это хуже всего. Значит, правда, значит, нечего мне спрашивать у нее. Значит, все это правда. Она ищет что-то, она оставила что-то здесь в прошлый раз, я слышу, как она чиркает колесиком зажигалки, сейчас вспыхнет пламя и она увидит меня…

— Панн.

Она вскрикивает и шарахается к двери. Но потом останавливается.

— Ой, кто ж это здесь?

— Это я, Паня.

— Слава? — Б ее голосе только крайнее удивление. Никакого испуга или смятения. — Что ты здесь делаешь?

— А ты?

Она молчит.

— Значит, это правда, — говорю я вслух сам себе — Значит, все это правда.

Она молчит, но я слышу, что она приближается ко мне, нащупывает в темноте мою голову, опускается рядом на настил.

— Ты все знаешь? — говорит она совершенно спокойно. — Ну, это хорошо. Это лучше даже. А то я все хотела тебе сказать… Не успела.

— Как же ты… Как же ты могла!.

— Что?

— Как ты могла все это… И приходить потом ко мне. Зачем?

— А я и сейчас приду к тебе. Я ведь люблю тебя.

Она говорит это так чистосердечно и убежденно, что мне становится не по себе, меня просто убивает это спокойствие, я опять ничего не понимаю.

— Ты любишь меня? А Бутыгин?

— Он — это совсем другое… — Она замолкает. Слышно, как со звоном падают в колодец капли — тин-и-н… тин-и-н…

Я ему многим обязана, — наставительно говорит она, — он ведь меня сюда устроил. Маму помог на ноги поднять, братишку…

Я все это знаю. Значит, меня ты любишь, а с ним просто расплачиваешься. И много еще осталось?

— Зачем ты так… — В голосе ее слезы. И опять слышно, как срываются капли — тин-и-н, тин-и-н… Как долго летят они туда, вниз…

Я ведь… Я могу уйти, если ты не хочешь меня видеть.

— Я хочу тебя видеть, — говорю я, сдерживая какую-то нервную дрожь, которая начинает колотить меня. — Я хочу тебя видеть! Я очень хочу тебя видеть! — Я без конца повторяю эту дурацкую фразу, сам не знаю, почему она привязалась ко мне, но что-то со мной получилось, я не могу остановиться и без конца, в исступлении, повторяю эти слова, закрыв лицо руками и чувствуя, как сотрясает меня всего от горя и обиды.

Я хочу крикнуть ей какие-то бранные, грязные слова, но вместо этого с бешенством и злостью выкрикиваю эту дурацкую фразу:

— Я хочу тебя видеть! Я так хочу тебя видеть!