Чужие и свои

Какой же это фронт? Что с того, что везде стоят часовые. Что с того, что нас стараются держать «в боевой готовности»? Все знают, что это — только для порядка; войны ведь здесь нет. И дело теперь совсем в другом — что дальше? Когда объявят капитуляцию? И почти для всех, для солдат во всяком случае, главное — когда отпустят домой? А мне, может быть, и возвращаться некуда. Если и придет ответ на мое письмо, то нескоро, и еще неизвестно какой... Вот у солдата Саши, который всего на полгода старше меня, немцы сожгли деревню, но он получает письма из дому: его родители устроились жить где-то поблизости.

Солдаты постарше уверяют, что нас переведут на тыловую норму, но пока что я отъедаюсь: каждый день густой суп или каша, перемешанная с мясом, хороший черный хлеб. А курево — махорка, ее заворачивают в обрывок газеты. У многих есть еще и личный запас, трофейные сигареты. Иногда откуда-то берутся и трофейные лакомства. Бывает, угощают. В общем, подольше бы так. А вот предсказания Тихомирова понемногу сбываются. Нас «гоняют», пока, правда, не очень. Каждый день, «как положено», подшиваю к гимнастерке чистую белую тряпочку, подворотничок; из бывшего немецкого «белого флага», конечно. Чуть не по два раза на дню чистят автоматы; я драю промасленной тряпкой карабин. Занятия устраивает по большей части политотдел, а остальные — так, лишь бы видимость была. Тоже понятно — командиры, офицеры-фронтовики, сыты войной по горло. Играть в «шагом марш!» да «кр-р-у-гом!» душа у них не лежит.

Через несколько дней этой тыловой жизни произошла военная премудрость, которой на фронте быть никак не могло: пристрелка личного оружия. Мы всем взводом отправились на опушку леса, вывесили сигналы, что здесь опасно, стреляют. И помкомвзвод, который, оказывается, чуть не снайпер, сам давал по самодельной мишени очередь из каждого автомата. Если попаданий было меньше, чем «положено», подправлял (подбивал) мушку, проверял ствол и стрелял опять. Так до тех пор, пока пробоины в мишени получались близко одна к одной, с малым рассеянием.

Дошло дело и до моего карабина. Помкомвзвод осмотрел его, сказал, что с такой мушкой только огород караулить, но все же прицелился лежа и выстрелил, раза три, наверное. Пошли смотреть, пробоин не нашли. Под общие смешки пострелял он еще. Две дырки нашлись, только не в мишени, а в деревьях метрах в двух или трех от нее. И тогда помкомвзвод сказал, что завтра сдаст «эту пукалку» оружейникам: на списание.

А мне наконец-то дали автомат, не новый, конечно. Только зачем он теперь...

Утром нас послали охранять дорогу. Сказали — союзники, американцы и англичане, поедут по ней в Берлин. И мимо нас катили покрашенные в маскировочные серо-желто-зеленые разводы легковые машины, шли и шли «виллисы» и «доджи» с офицерами и солдатами союзных армий. Форма на них была получше нашей, а знаки различия видны плохо, так что догадаться, кто полковник или генерал, а кто капрал, было трудно. Мы углядели в кавалькаде явно генеральского вида высокого пожилого человека, который приветственно махал рукой стоящим вдоль дороги, и решили, что это Эйзенхауэр. (Потом, когда в армейской газете было напечатано про подписание капитуляции, узнали, что его там не было. Я еще долго потом думал, что если не Эйзенхауэр, то, наверное, Монтгомери, британский командующий. Еще не скоро узнал, что его там тоже не было.)

Спал я в комнатушке под крышей, там у нас было три спальных места, одно из них для дневального, которого чаще называли «поддежурным»; туда приходили подремать, кому как придется.

В ту ночь я проснулся, можно сказать, уже в воздухе: шофер грузовика Шевченко, здоровенный украинец ростом под потолок, тащил меня с лежанки за ногу. Другой рукой он тащил солдата Сашу и явно собирался крутануть нас обоих вокруг себя. «Тревога! — орал Шевченко. — В ружжо! Нiмци прорвалысь!» Снаружи была слышна беспорядочная пальба. Натянув штаны и схватив автомат, с которым теперь чуть не спал в обнимку, я вылетел на улицу. Точнее — сначала в палисадник.

Где-то совсем близко гремел торжественными словами репродуктор. Смысл был такой, что немецкое командование уже приказало своим войскам сложить оружие. И что кое-где отдельные разбитые части противника еще пытаются оказывать сопротивление, «но мы не сомневаемся, .что доблестная Красная Армия сумеет быстро привести их в чувство...».

Это был конец войне, Победа. Говорил по радио Сталин или читал его приказ диктор Левитан, точно не знаю.

Вылез на улицу заспанный Саша и стал ворчать: зачем, мол, разбудили, если и так ясно, что война кончилась. Ему даже ничего не было за то, что не сразу выскочил «по тревоге».