Чужие сны

— Её бабка была травницей, и когда она пришла к нам в деревню, уже с прибавлением в подоле, ей дали дом, а она в качестве платы лечила здесь всех. Потом её дочь подросла, выскочила замуж, и рванули они с мужем город. А когда бабка померла, явилась эта Алина. Кто она такая, чего вдруг прибежала? Документов с собой нету, рассказывает ерунду какую-то. Кто мне может ответить за неё? Вы?

Маша вопросительно приподняла брови. Судья отвела взгляд и нехотя продолжила:

— Связывалась я с полицией в райцентре. Ничего они не сделали, хоть у неё никаких документов на дом, конечно же, нет. Мол, у них там и серьёзных дел достаточно, а мы, значит, несерьёзные. В таком бардаке и живём, ясно вам? Идите уже, работайте. И мне дайте поработать!

Маша поднялась, всё ещё упираясь руками в стол.

— А почему вас зовут Судьёй? — поинтересовалась Маша, хитро склоняя голову на бок.

— Потому что так назвали, — буркнула та, и больше Маша от неё ничего не добилась.

Врачей прислали из города раньше, чем следователя — неделю назад или даже больше. Их было двое. Первый, рыжий и длинный, как летний день, звался Ремом, и он Маше не понравился: хихикал над каждой ерундой и смотрел так искоса, как будто замышлял гадость. О его профессиональных умениях она, правда, сказать ничего не могла. Не выдавалось случая посмотреть. Эпидемия косила людей с такой скоростью, что они просто не доживали до прибытия врача.

Второго звали Лис — или это было его прозвище, Маша так и не получила внятного ответа. Когда по полутёмным улицам она возвращалась к дому, она столкнулась именно с ним.

Прямоугольник света лежал на грунтовой дороге: дверь ближайшего дома была распахнута в шуршащий листьями вечер. Тревожные голоса звучали изнутри дома, но глухо — не разобрать слов.

На крыльцо вынырнул растрёпанный Лис и, продолжая говорить в распахнутую дверь, сбежал по ступенькам вниз. Даже не тявкнула привязанная у изгороди собака, легла на землю, прижала уши. Лис оказался рядом с Машей и не сразу её заметил, а она различила его тяжёлое дыхание. В плохое верить не хотелось, но пришлось.

— Что, ещё один случай?

Лис мазнул по ней невидящим взглядом.

— Да, трёхлетний ребёнок. Сегодня утром вроде как почувствовал себя плохо, нас звать не стали. Мол, обычная простуда. А вечером мать прибежала, но не успели уже, да.

Дверь дома захлопнулась. Собака вздрогнула, разом навострив уши, но тут же снова улеглась. Без электрического света улица быстро погрузилась в полумрак, только кое-где светились окна. Покачивались у заборов одревесневевшие стебли крапивы. Лицо Лиса и вовсе сделалось неразличимым.

— Что-нибудь новое? — Маша пошла с ним рядом, сунув в карманы замёрзшие руки. Всё бы ничего, но ветер пробирал до дрожи.

— Ничего, — произнёс он, растягивая гласные. — Всё как по накатанному: слабость, лихорадка, полиорганная недостаточность. И ни одной толковой идеи, что это.

— Я не врач, конечно, но когда случаи болезни так единичны, это совсем не похоже на вирус, ведь правда?

Он взглянул на Машу, то ли улыбнувшись, то ли искривив губы по другому поводу.

— Правда-правда. Но тут уж как получится. Либо это неизвестная болезнь, и мы скоро схватимся за голову, а вы со спокойной совестью уедете, либо это магия, и за голову схватитесь вы.

Маша не посмеялась его шутке. Руки даже в карманах начали зябнуть, а неблизкий путь до дома показался теперь бесконечным.

— Но ведь здесь со времён войны нет ни одного мага. Некому убивать людей на расстоянии, да и зачем бы, — сказала она себе, передёргивая плечами. Не очень-то верилось.

* * *

Сколько она себя помнила, война была всегда. Сначала все говорили: «Скоро будет война». Говорили почему-то вполголоса, за запертыми дверями, когда дети уже должны были спать. Диана всё слышала, но боялась задавать вопросы.

Первый раз она заметила перемены, когда со стола убрали кружевную скатерть, и больше не было вечерних чаепитий всей семьёй. В стеклянной люстре под потолком отражались голые стены.

Потом говорили, что был голод, но Диана такого не помнила. Она помнила жиденькие щи, от которых ещё больше урчало в животе, помнила, как рвала щавель на сыром лугу за деревней. Ей не было страшно: она соседствовала с этой войной всю жизнь, как соседствуют со склочной неряшливой тёткой.

Кружевную скатерть так никогда и не достали с нижней полки шкафа, она пылилась там, желтела, истлевала. Война то затихала, то снова принималась гнать по небу сизый дым далёких пожаров.

Когда Диане исполнилось восемнадцать, она подумала, что больше не может жить в постоянном мучительном ожидании, в доме, который насквозь пропитан шепотками за стеной, и она решила увидеть, что же эта война представляет собой на самом деле. До этого Диане казалось, что у войны есть только те самые синюшные облака, сухие газетные заметки и полупустые кузова продуктовых грузовиков.