Чужие сны и другие истории

Через день после объединения Германии, оставив Гюнтера во Франкфурте, я отправился в поездку по немецким городам. У меня был книжный тур. Я выступал с чтениями в Бонне, Киле и Мюнхене — в основном перед университетскими студентами. Меня раз сто спрашивали: случайность ли, что у моего Оуэна Мини имя и фамилия начинаются с тех же букв, что и у Оскара Матцерата, и не является ли это данью моей признательности Гюнтеру Грассу? (Что-то вроде вежливо приподнятой шляпы.) Я сто раз отвечал: «Да, да, конечно, конечно». А немецкая пресса цитировала мои слова, где я соглашался с Грассом относительно проблем, которые вызовет поспешное объединение Германии. Везде, где мне приходилось выступать, аудитория была настроена в основном дружески. Однако не обходилось и без весьма враждебных вопросов, касающихся моей солидарности с Грассом. Где один, где несколько человек из зала непременно спрашивали меня об этом.

Они сердились не на меня, а на Грасса. Я для них был просто глупым иностранцем, ухватившимся за мнение Грасса. В ответ я лишь повторял слова Гюнтера и добавлял, что всегда прислушивался к его словам. Но такой ответ не удовлетворял студентов; они смотрели в будущее и не желали, чтобы им напоминали о прошлом.

Студентам было комфортно в своей толпе, поскольку толпа (даже студенческая) может легко заглушить одинокий голос. Неудивительно, что нам, писателям, вовсе не комфортно в толпе. Толпа всегда хочет двигаться слишком быстро. Писатели предпочитают неспешное движение и пространные речи. Мы больше похоже на улиток и жаб.

Мой немецкий книжный тур закончился через неделю после объединения Германии.

А тем нью-йоркским вечером, когда я представлял Гюнтера Грасса понимающей и благодарной аудитории клуба «“Y” на 92-й улице», я завершил свое выступление, назвав Грасса «одним из по-настоящему великих писателей двадцатого столетия». На немецком это звучало просто монументально — особенно на моем немецком. «Hier ist meiner Meinung nach einer der wirklich Grossen der Welt-literatur des 20. Jahrhunderts — Günter Grass».

Пока я писал это эссе, Гюнтер прислал мне из Берлина письмо. Нам вновь предстоит встретиться на Франкфуртской книжной ярмарке; осенью состоится презентация немецкого перевода моего романа «Сын цирка» (по-немецки «Zirkuskind»). По времени она совпадет с выходом нового романа Грасса «Ein weites Feld». Дословный перевод — «Широкое поле». Объемистый роман.

Грасс предлагал, чтобы в сентябре, перед началом ярмарочной суматохи, мы (я, Дженет и Эверетт) погостили бы у них с Уте в их белендорфском доме. Мой немецкий издатель запланировал для меня несколько публичных чтений в театрах Киля, Гамбурга, Мюнхена, Берлина и, конечно же, Франкфурта. В свой первый немецкий уикэнд мне будет несложно выбраться из Гамбурга. Я смогу поездом доехать до Любека, а там взять такси до Белендорфа. Можно будет поехать и на машине; от Гамбурга это около часа за рулем.

В своем письме Гюнтер выражал надежду, что моя операция на плече прошла успешно. Ему тоже пришлось немного пообщаться с хирургом. Сразу после окончания рукописи нового романа он подцепил какую-то инфекцию, и без операции в носовой полости не обошлось. (Насколько я знаю, такое случается с каждым писателем: по завершении большого романа организм дает сбой.)

Гюнтер рассказывал, как добраться до его белендорфского дома и как тот выглядит. Свой дом он назвал «weiss-getüncht», что, как мне думается, означало «покрашенный в белый цвет» или же — «побеленный». (Английский Грасса намного лучше моего немецкого, тем не менее он пишет мне по-немецки, а я ему — по-английски.)

Мне не терпится увидеться с ним; на этот раз особенно, поскольку я намереваюсь рассказать Гюнтеру одну историю. Это история о моей встрече с дочерью Томаса Манна на борту самолета.

Мы всей семьей летели самолетом компании «Эр Франс» из Торонто в Париж. Дженет с Эвереттом сидели с другой стороны прохода, а моей соседкой оказалась пожилая женщина с сильным и весьма раздражающим кашлем. По-английски она говорила с легким немецким акцентом. Ее лицо хранило отрешенность патрицианки; на нем читались бесконечная мудрость и сдержанность. Оглядываясь назад, понимаю: одного этого было бы достаточно, чтобы узнать в лице моей соседки черты ее знаменитого отца. Однако меня сбила с толку фамилия, напечатанная на ее посадочном талоне. Женщина постоянно вертела в руке, словно игральную карту, этот картонный прямоугольник, постукивая им по подлокотнику кресла между нами. На талоне значилось: Боргезе. Я предположил, что она — немка, вышедшая замуж за итальянца.