Чужие страсти

Ступив в кабинку лифта, Лайла мысленно поблагодарила Бога за то, что там никого не было. В этом смысле удача сопутствовала ей и дальше, и она без остановок доехала до пентхауса. В последнее время она боялась сталкиваться в лифте с другими людьми. Они либо считали себя обязанными промямлить какую-нибудь вежливую любезность, либо просто молча смотрели в пространство, делая вид, что не узнали ее. Лайла, наверное, испытала бы облегчение, если бы кто-нибудь из них произнес вслух то, о чем все они, безусловно, думали: «Он получил по заслугам. Как и ты». И дело было даже не в том, что они с Гордоном были признаны виновными в глазах общественного мнения; просто в их присутствии многие люди начинали нервничать. Их семья стала постоянным напоминанием о том, как быстро может измениться судьба. Разве все они не находятся на расстоянии всего одной катастрофы от самого края?

Выйдя из лифта на этаже, где располагался пентхаус, Лайла невольно задержалась у своих дверей, прежде чем вставить ключ в замок. Видно ли по ней, что она только что плакала? Не хотелось бы, чтобы последние, столь драгоценные часы с мужем были испорчены ее слезливым настроением. Она распрямила плечи, сделала глубокий вдох, пытаясь окончательно успокоиться, и только после этого открыла дверь и шагнула внутрь.

Здание на углу Парк-авеню и 72-й Восточной улицы, где они жили, было одной из самых солидных довоенных построек в верхнем Ист-Сайде, а венчавший его пентхаус считался настоящим украшением дома. Прекрасные виды, открывающиеся во все стороны на Ист-Ривер и Гудзон-Ривер, просторные комнаты с высокими потолками, панорамная круговая терраса делали его великолепной сценой для многочисленных приемов, которые они с Гордоном устраивали в основном для продвижения его карьеры. Только сейчас, когда он был лишен своего блеска, а остатки мебели — наиболее ценное она давно продала — были завернуты в стеганые одеяла и пузырчатую упаковку, воспоминания об этих радостных вечерах, оживленных разговорах и смехе в гостиной, о музыке и звоне бокалов, об официантах, скользивших между гостей с подносами искусно разложенных закусок, казались ей безумно далекими. У нее возникло такое ощущение, будто она зашла в склеп.

— Гордон! — позвала Лайла.

Ответа не последовало. Странно. Куда он мог подеваться? И где сейчас Нил? Он сказал ей, что поднимается, и это должно было произойти еще минут пятнадцать назад.

Внезапно у нее появилось дурное предчувствие. Когда она миновала вестибюль и направилась дальше, через холл в гостиную, ее шаги по паркетному полу, на котором лежали свернутые в рулоны ковры, отдавались гулким эхом. Все вокруг было как-то не так. Это ощущение пронизывало ее до мозга костей.

Она нашла Нила съежившимся на полу возле дивана. Прижав колени к груди, он смотрел перед собой пустым взглядом и дрожал всем телом; его лицо было бледным как полотно.

Лайла нервно сглотнула и тяжело опустилась перед сыном. Только сейчас она заметила пятна крови на его кроссовках и слабые, но вполне различимые кровавые следы на полу. Внутри нее поднялась волна паники.

— Милый, что случилось? Ты поранился? — От этой мысли у нее кружилась голова, а сердце в груди стучало с перебоями, как шестеренка с выломанными зубьями.

Взгляд Нила был блуждающим и странным, мышцы на лице обвисли, глаза слепо уставились в одну точку. Он казался совершенно заторможенным. Губы шевелились, но издавали лишь какой-то сдавленный хрип. Наконец юноше удалось расцепить руки, которыми он обхватил колени, и, подняв дрожащий палец, указать в сторону арки, что вела в прихожую.

Паника Лайлы мгновенно превратилась в тяжелый всепоглощающий ужас. Она чувствовала пульс, бившийся где-то глубоко, в ее внутренностях, а окружающий мир вмиг утратил краски, став серым. Покачиваясь, она встала на ноги, уже понимая, что ее ждет в другом конце прихожей.

— Гордон? — тихо позвала она и медленно двинулась по коридору.

Тишина.

Дверь в кабинет Гордона открылась со скрипом. Пока она приближалась к нему, время, казалось, остановилось. Лайла видела пылинки, лениво кружившие в луче света, косо падавшем на полированный пол, где лежала дорогая бухарская ковровая дорожка, скатанная в рулон; в какой-то момент до ее слуха пробилась мелодия: в кабинете тихо звучала скрипка. Бетховен… или Брамс? Муж любил классическую музыку, но его любовь к ней вызывала у него изумление. «Поразительно, не правда ли? Ведь я рос, слушая, как пиликает на своей скрипке Мерл Хаггард[12]. Тогда я не смог бы отличить скрипичную сонату от вопля кошки, которой придавили хвост дверью автомобиля», — часто говаривал он со смущенной улыбкой.