Чужие зеркала

Несколько раз приходилось Кате просить подругу забрать сынишку из детсада, сама не успевала, выставку в Германию готовили, допоздна сидели в музее, а Дима (куда Дима-то делся?), а бог его знает, тоже чем-то занят был. И Лолка без вопросов прибегала к Кате на работу за ключом, потом ехала на другой конец города, забирала мальчика, гуляла с ним, кормила и развлекала до прихода родителей. Так что таких подруг поискать.

Года полтора назад Лолка с мужем развелась. Легко так, без скандалов и нервов. У нее вообще все легко было в жизни. У нее и словечко любимое было «легко».

– В гости заскочишь?

– Легко…

– Денег можешь одолжить?

– Легко…

– Как совместно нажитую жилплощадь делить будете?

– Легко. Все мне.

Она, и правда, после развода мужа своего из их комнаты в коммуналке, как она говорила, «удалила», «вынесла за скобки». Ничего, что это, вообще-то, его комната была, Лолка, как и Катя, была в городе «понаехавшая».

– Была его, теперь моя. Чего тут делить-то, одиннадцать не полных метров. Именно что, не полных, худеньких таких. Нам токо-токо с Алешкой.

Алешкой она свою дочку Лену звала. Ну понятно бы еще, Аленкой, этих шоколадно-кукольных Аленок нынче пруд пруди. Модно. А то Алешкой, как мальчика.

***

Алешкой должны были они с Димой своего сына назвать. Если мальчик. В честь деда. Дима, он – Дмитрий Алексеевич, а сын (если сын) – Алексей Дмитриевич. Традиция. Катя не спорила. Зачем. Пусть. Она надеялась, что будет девочка.

Господи, как она боялась, что будет мальчик.

Чернявенький, кудрявенький, кареглазый красавчик.

У родителей – блондинов голубоглазых.

Психовала с самого начала беременности, кулаки держала: пусть девочка, пусть девочка. Почему девочка не могла родиться цыганистой брюнеткой, она даже не задумывалась. УЗИ показало – мальчик.

Из-за психоза своего четыре раза ложилась в больницу с угрозой выкидыша.

Там тоже металась: выкинет, сохранит? Чего боится больше, сама не понимала.

Дима приходил каждый день, приносил поесть, чего свекровь наготовила, бульон, котлеты. Ей безумно хотелось пива, а это все, да ну его, отдавала соседкам по палате.

Мальчик родился рыжим.

Она держала спеленутого тугим коконом ребенка, вдыхала его кисленький молочный запах, гладила одним пальчиком редкие красноватые волосинки, смотрела в фиолетовые, но уже уходящие в синеву глаза: «Кто ты? Откуда такой?»

Выбрав момент, когда малыш спал, а соседка по палате согласилась присмотреть, спустилась вниз, там был таксофон, позвонила матери в Глазов.

– Ну как ты? Как малыш? – сразу суетно застрочила мать в трубку. – Здоров? Сколько весит? У тебя молоко есть? На кого похож? Чем там вас кормят? Когда выпишут?

И опять:

– На кого похож?

– Мама, он рыжий.

Мать примолкла на том конце на несколько растянутых секунд. Потом сказала тихо:

– Захар Ворона.

– Что? – Катя не поняла, думала, ослышалась, какая ворона, о чем она.

– Прадед твой выскочил, Захар Ворона. Дед мой. Он рыжий был. Кудлатый. Яркий, как огонь, все лицо в веснушках. Я маленькая была, а помню. Крепкий был мужик. Кочергу в руках гнул. Грузчиком на железке работал.

– А Ворона-то почему, если рыжий?

– Не знаю, доча. Этого уже никто не упомнит. Может проворонил чего, может накаркал. А только фамилия наша, Воронины, от него пошла. Да я уж ее, фамилию-то утратила, а ты и подавно далеконько от нее отскочила.

Катя баюкала своего малыша и повторяла про себя: «Захар Ворона, Захар Ворона. Здравствуй, Захар Ворона. Спасибо тебе, дед. Ну прадед, какая разница». Выписавшись из роддома Катя наотрез отказалась называть сына Алексеем. Сказала, будет Захаром, и точка. И сколько не настаивала свекровь, а это было ее решение блюсти традиции семьи Смирновых, сколько не спрашивал муж, ну чего вдруг уперлась, все было бесполезно. Диме сказала: «Запишешь по-другому – уйду. К матери в Глазов уеду, с сыном».

После рождения Захарки, семейство Смирновых решилось-таки на разъезд. Родительская сталинка на Московском превратилась в две однокомнатных квартиры, одна, для Смирновых-старших, там же в районе Парка Победы, а вторая, «детская» – там, где пришлось, у черта на рогах, на последней станции метро, плюс пятнадцать минут троллейбусом. Зато своя, и мебель родители дали. Ничего, что она долгие годы на даче стояла, разжалованная за свою неизбывную советскость и кондовость, не в пример югославским гарнитурам. От дачного прозябания мебель не испортилась. И полированный трехстворчатый гигант, самодельный стеллаж и стол-книжка обживали новую территорию.

***