Чужое небо (СИ)

— Мое имя Солдат.

Выражение лица в его боковом зрении изменилось. Неодобрение? Ответ неверен? Он ошибся?

— Агент? — мужчина отчаянно пытался избежать наказания за ошибку, надеясь, что если он подумает и ответит правильно…

Но лицо, на которое запрещено было смотреть прямо, больше не менялось. Его не хвалили. Значит, ответ все еще был неправильный…

— Как твое настоящее имя? — вопрос переформулировали в более конкретный, и в затуманенном сознании солдата зажглась искра понимания. Это все тот же тест. Проверка. Но ведь он точно знает, какой ответ правильный, он не ошибется и, возможно, в конце концов, его даже не побьют.

— Меня зовут Солдат.

Ответ неудовлетворительный, солдат понял это по глазам и мимике, и снова сжался, ожидая неминуемого, по его мнению, наказания. Назойливый кашель все не отступал. Он закрыл глаза, давясь и думая, что за адским жжением в груди, возможно, даже не почувствует побоев. Или все просто сольется воедино.

Он все еще хрипел, пытаясь выровнять колкое дыхание, когда по закрытым глазам снова мазнула тень близкого присутствия, вернулся едкий запах спирта и жжение прикосновений: на этот раз к правой руке, к живым и по ощущениям содранным в кровь костяшкам.

— Приятно познакомиться, Солдат, — заговорили с едва уловимым акцентом, но все же на русском, и это казалось сомнительным, но все-таки поощрением. Мужчина снова открыл глаза, старательно избегая запрещенного зрительного контакта. — Меня зовут Диана, — она склонилась над его лицом еще ниже, что было верным сигналом к опасности, но он как мог давил в себе инстинкты.

Одна рука в белой перчатке нырнула ему под затылок, вызвав неконтролируемую неуемную дрожь прикосновения, осторожно приподняла, в то время как другая рука удерживала стакан у самых его губ.

— Выпей, — прозвучало не резко, но тренированный слух все равно воспринял приказом, поэтому, не мешкая, солдат обнял губами холодное стекло, с непривычки и неудобной позы давясь и проливая, но большей частью все же глотая. Ему не разрешали хотеть, хотеть было наказуемо, и он об этом прекрасно знал, но пить хотелось. И лишь теперь, внезапно получив желаемое, он понял, насколько сильно. — Вот так… — голос продолжил, когда стакан опустел, а солдат приготовился слушать условие, которое полагалось за воду. — Еще?

Солдат задумался, путаясь в ощущениях, которые туманили сознание, и продиктованной рефлексами выучке.

Еще один стакан — еще одно условие, хотя он и первого еще не знал. Поэтому он единожды, как того требовали, отрицательно качнул головой. Смотреть прямо было нельзя, поэтому подтверждение правомерности своих действий он считывал боковым зрением наискось.

В обзоре при этом оказалась стойка с капельным раствором, от которой тянулась трубка к его живой руке. Рассмотреть саму руку было сложнее, да и делать этого никто не позволял, поэтому он полагался только на ощущения. Ограничитель сдавливал запястье. Похож на кожаный ремень, но мягче.

— Я освобожу тебе руку, солдат, — мягко произнес голос, и акцент, который почти отсутствовал на односложных фразах, снова вернулся. Не идеальный, но все же тот самый русский. — Если ты пообещаешь не драться и беречь капельницу. У тебя вены в дефиците.

Он ничего не ответил. Во-первых, потому что его учили отвечать конкретно на конкретные вопросы. Вышесказанное конкретным не являлось. Во-вторых, потому, что частично не понял, а это уже было опасно. За непонимание языка наказывали, понимание — вбивали.

Он не ответил, но его за это не ударили и пару минут спустя даже освободили руку, для четкости поставленной задачи повторив: «Не драться» и «капельница». Это солдат отчётливо уловил, связав в контексте, додумал и остальной смысл, тайно надеясь, что его промах с непониманием не заметили.

Однако, заново прокрутив в голове последние услышанное, солдат замер. «Do not fight», «IV» — это не было на русском. Это был английский. Он понял, воспринял, слова отозвались где-то внутри и странным образом успокоили. Ровно на время до момента, пока он не осознал свою грубейшую ошибку.

Английский плохо, английский — язык врагов. Но он его понял, он его помнит, и память эта болезненно зудела в неуспевающих зажить уязвимых местах побоев, в покалывающих следах ожогов на висках, куда крепили, били, связывали, чем-то обкалывали, снова били и насильно крепили… что-то.

Он вспомнил боль в изломанном теле и непроходящую слабость, вспомнил жажду и голод, вспомнил сырость и холод, пронзающий униженно обнаженное тело. Он помнил, как били, заставляя повторять на русском, и выбивали признания, помнит, как пытали и вынуждали, помнит, как обещали прекратить… А потом резали, жгли и сжигали. В огне? Или в холоде? Этого он не помнил… Помнил только, как тело в прямом смысле слова разрывало на части, а в голове все плавилось и… и исчезало, огненно жидкое, утекало, как вода, которой ему не давали. Он помнит, как пахло горелым.

Он помнит:

— Повтори!

Он помнит:

— Ответ не верен!

Он помнит:

— Не сопротивляйся!