Чужое тело, или Паззл президента

— Благодарю вас, ПОФ. Прекрасный ответ, и я рад, что ваш ответ полностью совпадает с моим собственным мнением. Я могу выключить вас?

— Нет, это прерогатива моей создательницы.

Яша молча посмотрел на Ольгу, которая внимательно наблюдала за ним.

— Я потрясен, Ольга Игнатьевна. Беседа с вашим маленьким обрушивает на человека целый поток чувств, мыслей, планов. Насколько я знаю, ничего похожего в мире нет. И вообще она пугающе приближается к искусственному интеллекту. Она так и просится в наш новый компьютер. Считайте, что вы уже в штате. Повторяю, я восхищен. И опечален.

— Почему же, Яков Борисович?

— Не стану скрывать от вас, вы произвели на меня сильнейшее впечатление еще тогда, когда я и понятия не имел о ваших занятиях программированием. И мне казалось… мечталось… чудилось, что… между нами… ну, вы понимаете… Но теперь это всё, увы, кажется совершенно невозможным.

— Почему же? — спросила Ольга.

— Любить любую женщину непросто. Умную — тем более. Это настолько банально, что даже не нуждается в объяснениях. Любить талантливую еще труднее, а обнять такого гения… такую гению… и вовсе невозможно. — Яша громко всхлипнул.

— Вы в этом уверены? — надменно спросила Ольга.

— Боюсь, что да.

— Тогда, как настоящие ученые, на звание которых мы скромно претендуем, мы должны проверить эту гипотезу экспериментально. — С этими словами Ольга начала снимать всё со стола.

— Что вы делаете?

— Мы должны проверить, возможен ли секс между нами.

— Как, прямо на столе? — с трудом подавляя смех, спросил Яша.

— Прямо на столе. Потому что на полу у вас, к сожалению, нет места, — сурово заявила Ольга.

— Но люди могут увидеть…

— Пусть видят, чем занимается в рабочее время вице-президент компании. — Ольга, казалось, не делала никаких движений, но каким-то таинственным образом курточка ее сама по себе оказалась лежащей на стуле вместе с кофточкой, и две ее небольшие грудки смотрели на Яшу с презрительным вызовом.

— Так гибнут репутации, — всхлипнул он, заключая Ольгу в объятия. Но тут же внезапно замер и спросил: — Ольга Игнатьевна, а если добавить к компьютеру крохотную веб-камеру, сможет ли ваша программа узнавать пользователя?

— Сможет, герр Свирский, сможет, я уже прикидывала. Но в данный момент, — строго добавила она, — я бы попросила вас не отвлекаться. И пожалуйста, не смейтесь так громко, а то сюда сбежится вся лаборатория…

Странное какое-то было у него состояние, отметил про себя Костя. Нет, не потому, что мог завтра лететь в Цюрих и пересчитывать свои миллионы. Они как раз никакого отношения к его состоянию не имели. Миллионы эти Петра Григорьевича лежали в банке и ровным счетом ничего в его жизни не меняли. Что три миллиона, что тридцать, что сто тридцать — ну никак эти цифры не соотносились с ним и никакого касательства к нему не имели. Дело было в другом. Первый раз в жизни Костя взглянул на себя со стороны. Первый раз подумал о себе не «я», а «он». А то ведь живешь по инерции, и думаешь по инерции, и видишь всё по инерции. И не видишь себя по-настоящему. А тут вдруг увидел, увидел в тот самый момент, когда Евгений Викторович заговорил о том, что он может стать президентом компании. Увидел себя и четко понял, что никаким президентом он не станет. И не только потому, что не хочет. Он еще и не может. Он не ведущий, он ведомый. Это не значит хороший или плохой, просто такой. Вот в нем, допустим, сто семьдесят восемь сантиметров роста. А для какого-то дела, скажем, баскетбола, нужно как минимум сто девяносто, а желательно и побольше. Значит, это не для него. Не убивается же он от того, что не может танцевать в балете Большого или играть главную роль в каком-нибудь фильме. И даже успокаивать себя не нужно, потому что не было в нем туго взведенной пружины неудовлетворенных амбиций. Не было, и всё тут.

Поэтому-то так было ему хорошо с Петром Григорьевичем. И не только потому, что он спас его от почти верного срока и взял на работу к себе. И относился как к сыну. А потому еще, что был он у Петра Григорьевича ведомым. Вот Петр Григорьевич — он был ведущим. Всякое у его шефа в жизни бывало, сам ему рассказывал, и взлеты и падения, и синяки, и шишки, и шипы, и розы. Но был при этом он всё равно ведущим. А он, Костя, ведомым.

Ну а непривычное его состояние — это, наверное, потому, что идешь словно в тумане и вдруг пелена спадает и видишь всё вокруг с непривычной четкостью и ясностью. Что ж, лучше знать себе подлинную цену, чем питать иллюзии. Да и вообще, были ли у него какие-то иллюзии в отношении себя? Да нет, пожалуй…

А с Галиной Дмитриевной — тут дело было святое. Раз просил его Евгений Викторович, другими словами, сам покойный Петр Григорьевич, как-то помочь ей, что ж, ради Петра Григорьевича он однажды собрался даже жизнь отдать. Это святое.

Он вытащил из кармана мобильный и позвонил вдове покойного шефа.

— Галина Дмитриевна, — сказал Костя и неожиданно для себя сообразил, что сердце его отчего-то билось так, словно он пробежал марафонскую дистанцию, — это Костя…

— Как хорошо, что вы позвонили…

— Правда?

— Правда, истинная правда.

— Галина Дмитриевна…