Чужой для всех

Танк, как настоящий боец, выдержал удар в корпус, изверг последний бронебойный снаряд, отрывая башню обнаглевшей 34-ке и со стоном раненого зверя, развернувшись на сорок пять градусов, устремился вперед вдоль заболоченной речушки, оставляя за собой плотную дымовую завесу… Миша открыл глаза… Он лежал на траве весь обсыпанной землей, прикрывая рукой Златовласку. Девочка к его удивлению дрожала, но и не плакала. Недалеко от них зияла черная воронка, рядом у дороги лежал, будто срезанный пилой, огромный сук от садовой яблони, а чуть поодаль, где недавно стояла "Пантера" и дальше, он увидел застывших в земле немецких и русских солдат. Стояла страшная картина только что отгремевшего боя, картина смерти.

— Ну вот и все, — тихо и устало высказал Михаил, после того как ему и Златовласке помогли подняться набежавшие бойцы штурмового взвода.

Девочка отряхнула платьице и, не говоря пока ни слово о маме, внимательно, совсем не по-детски посмотрела на присевшего к ней Михаила. Она не плакала, только шмыгала носиком. Затем опустив большие небесного цвета глаза, робко проронила:

— Это был мой папа?

— Папа? — переспросил удивленно Миша и, отвернув свой взгляд от глаз Златовласки, промолвил: — Да нет, не папа. Папа всегда находится с мамой. А это так… злой ветер в поле. Затем он подумал и холодно добавил: — Одним, словом, фашист.

После чего Михаил стер своей тяжелой рукой с лица девочки, набежавшие слезинки, поправил светлые волосы на головке и, заметив на нежном подбородочке небольшую ямочку, неожиданно замер. Через мгновение он с грустью выдохнул: — Эх ты, дитя войны… — и шлепнув легонько племянницу по попке, обронил: — Беги к бабушке Хадоре, Златовласка. Помоги ей по дому. Ей плохо. А я ненадолго задержусь, посмотрю, что с мамой…

Почти безжизненную Веру через час доставили в ближайший медсанбат. Златовласку органы НКВД не тронули, временно оставили на воспитание в семье Дедушкиных.

Эпилог

22–23 мая 1944 года состоялся Совет Ставки Верховного Главнокомандования Красной Армии. На нем утверждался окончательный план проведения операции «Багратион».

Командующий 1-м Белорусским фронтом генерал армии К. К. Рокоссовский заслушивался в первый день.

Он доложил план наступления, который предусматривал нанесение по немецким войскам одновременно двух ударов. Один – силами 3-й и 48-й армий из района Рогачева на Бобруйск, Осиповичи, другой – силами 65-й и 28-й армий из района нижнего течения Березины, Озаричи в общем направлении на Слуцк.

Этот доклад о двух главных ударах стал камнем преткновения между Рокоссовским и Сталиным в окончательном утверждении действий русских войск 1-го Белорусского фронта.

Сталин требовал нанесения сильного удара в одном месте. Рокоссовский пытался доказать преимущества двойного удара. Он объяснял, что противник будет лишен возможности перебрасывать свои силы с одного направления на другое, что удастся избежать больших потерь.

Генералу было приказано выйти в соседнюю комнату и хорошо подумать. Однако Рокоссовский настаивал на своем и был отправлен подумать вновь.

В комнату к Рокоссовскому вошли Маленков и Молотов.

Маленков заговорил резко: — Вы забывайте, с кем говорите, генерал. Вы возражаете товарищу Сталину. Вы знаете, какие могут быть для вас последствия?

Молотов кратко посоветовал: — Согласитесь, товарищ Рокоссовский с мнением Верховного Главнокомандующего. Это наиболее лучший вариант из создавшейся ситуации.

Но эти доводы не были убедительны для командующего фронтом.

После возвращения Рокоссовского Сталин довольно сурово посмотрел в глаза генерала армии и вновь спросил:

— Вы подумали, товарищ Рокоссовский над планом наступления?

— Да, товарищ Сталин, — твердо ответил генерал.

— Тогда ответьте мне, что лучше – два слабых удара или один сильный?

Все присутствующие члены Ставки затаили дыхание. Некоторые генералы опустили глаза, в ожидании ответа Рокоссовского. Трижды Герой Советского Союза маршал Г. К. Жуков, сидящий недалеко от Сталина, властно в упор посмотрел на командующего фронтом.

Что думал в эту минуту Рокоссовский, никто не знает. Может быть, о том, что план его и его штаба глубоко обдуман и взвешен, что других вариантов быть не должно. Или вспомнил пытки в подвалах Лубянки, которые он выдержал и которые могли повториться, о чем недвусмысленно намекал Маленков.

Никто не скажет, когда ему понадобилось больше мужества. Тогда, когда выдержав все пытки, он не признал ни одного из диких обвинений в свой адрес, не назвал «сообщников». Или в самые страшные дни под Москвой, встав во весь свой богатырский рост, в генеральской форме при всех орденах, он вместе с несколькими командирами своего штаба остановил бегущих в панике от вражеских танков солдат. Те заняли пустовавшие окопы, опомнились, открыли огонь и задержали наступление врага – с этого и начиналась заново 16-я армия. Или сейчас, когда надо было решиться и сказать самому: только два удара, товарищ Сталин.

Генерал сжал зубы, у него заиграли желваки, и он несколько секунд подумав, четко ответил:

— Лучше два сильных удара товарищ Сталин и оба будут главными.