Чужой для всех. Книга вторая (СИ)

Следователь взял настольную лампу и вместе со шнуром притянул ее к лицу Веры. Та вздрогнула и отклонилась, ощутив тепло и свет, с трудом приоткрыла опухшие в кровоподтеках глаза. Они не излучали цвет безоблачного неба, цвет васильков, которые дарил ей с любовью Франц, ей своей принцессе Хэдвиг. Да и волосы, сбившиеся в лохмы, грязные, пропитанные застывшей кровью, явно не были цвета спелой ржи. В глазах, глазищах Дедушкиной Веры горел пожар, пожар в буквальном смысле от побоев, издевательств и вспыхнувшей ненависти к своим насильникам, русским насильникам в краповых погонах. С того самого времени, когда ее чуть окрепшую от смертельной раны, арестовали и увезли из госпиталя в Пропойск, огонь ненависти поселился в ее груди. Огонь полыхал постоянно в этом подвале, временами затухая или возгораясь более мощным пламенем, но постепенно, день ото дня, под пытками и истязаниями он угасал. Угасал потому, что она просто не хотела жить. В ее взгляде все больше читалась душевная пустота и безразличие к своей дальнейшей судьбе.

— Ну, что? Очухалась немецкая шлюха! Видела, какие у нас в коридоре мужики? Не вровень твоему смазливому фашисту. Жеребцы! Не будешь подписывать, что я тебе написал, сразу трех вот таких с медвежьими харями и жеребячими х…. на тебя. Поняла, немецкая потаскуха! Разделают так, что матку наизнанку вывернут! — Данильченко больно схватил Веру за подбородок и стал трясти голову. — Говори, будешь подписывать! Сука! Ну!

— Будьте вы прокляты, каты! — захрипела Вера и, попыталась плюнуть в красное, перекошенное злобой лицо следователя. Окровавленный сгусток слюны сполз на руку Данильченко.

— Сука, — бешено завизжал следователь, брезгливо одернув руку, и с размаху ударил девушку кулаком в лицо. Вера вскрикнула от боли, но не отлетела к стенке. Могучие руки сержанта подхватили ее и, придерживая от падения, усадили на место. Храпко готовил Веру к новой атаке, зная, что его следователь, придя в ярость, не может остановиться, не перебив нос подопечному. А что жалеть изменника Родины? Все равно вышка.

Вера, словно плеть, повисела на руках конвоира. Из разбитого носа текла кровь. Она не делала попыток ее остановить.

Данильченко подскочил к столу, матерясь, стер плевок с руки, схватил заполненный протокольный лист и, через мгновенье остервенело, держал его у лица Веры.

— Ну! Последний раз спрашиваю, будешь подписывать шлюха? Или мои жеребцы поимеют не только тебя, но и твоих малолетних сестер, которые пойдут за тобой следом за укрывательство изменника Родины. Я не шучу и говорю это с полной ответственностью. Ну! Подписывай продажная шкура.

— Я согласна, — тихо выдавила, окровавленным ртом Вера, находясь в состоянии близкому к шоку и дрожащими пальцами, с помощью руки следователя, поставила под протоколом похожую на подпись закорюку.

— Давно бы так, — осклабился офицер госбезопасности, — кралей осталась бы, а не сраной галошей, — и выдернул протокольный лист из рук арестантки, дабы та не передумала. — Увести! — махнул головой Данильченко конвоиру.

Сам спешно расстегнул ворот коверкотовой гимнастерки, открыл форточку, чтобы быстрее проветрить помещение от неприятного запаха изувеченных тел, крови стоявших в его кабинете целый день и, смахнув со лба свисающие капли пота, достал из глубины рабочего стола бутылку московской водки и круг колбасы. Его глаза радостно заблестели, когда он откупорил водку и понюхал свиную колбасу, в предвкушение маленького праздника. Данильченко всегда себе устраивал после окончания дела по расстрельной статье маленькое одиночное застолье. А, статья была таковой. Связь с немцами в годы оккупации приравнивалась к измене Родины. Но он добрый, он еще подумает подводить Дедушкину под расстрел или нет. Слишком много надуманного было в материалах дела. Что могла знать, выпускница школы, тогда в июле 41 года, какие сведения могла передать немцам, когда Красная армия бежала, а сам генштаб не мог разобраться в этой кутерьме? Ничего. Кроме этого есть смягчающие обстоятельства. Мать помогала партизанам в годы оккупации, пострадала от этого, инвалид. С ней трое несовершеннолетних детей, да четвертая байструючка от этого немца. Брат орденоносец, полковой разведчик, воюет на 2-ом Белорусском фронте. Безотцовщина. Нет, от этих фактов просто так не отмахнешься.

Данильченко налил две трети стакана водки и посмотрел на портрет вождя, ему показалась, что тот нахмурил брови. Следователь, вдруг сам не ожидая того, вытянулся по стойке смирно и, сбиваясь, краснея, пролепетал известную каждому довоенному школьнику фразу, — Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! — и чуть не козырнул как пионер. — Устал, действительно устал, — мысленно подумал он и медленно отвернулся от портрета, постоял, молча с минуту, успокоился и с громким выдохом, — Ха-а! - залил с удовольствием горькую жгучую жидкость внутрь. Закусил зеленым луком, намокнув в соль.