Чужой клад

— Ваша правда, — поддержал его Новохатько. — Это прямо праздник, когда гетман с супругой приезжать изволят. А я так хорошо помню его первый приезд, как будто это было только вчера. Сколько тогда люду понаехало! А уж какие наряды, какие мундиры, я таких сроду не видывал! А подвод было штук двести и все с отличными лошадьми, по три рубля за каждую, не меньше.

Шалыгин, наклонившись к Томскому и понизив голос, сказал:

— А я еще помню, как Киевский архиерей разъезжал по Глухову, понапрасну добиваясь лицезреть сына достопочтенной вдовы Розумихи. Утром гетман еще почивал, а вечером уже поехал на прогулку.

— Представляю, как жителей Глухова веселила сия эпопея преосвященного, — в тон ему заметил Денис.

Настя невольно улыбнулась. А Новохатько, не обратив внимания на негромкие реплики, продолжал предаваться приятным воспоминаниям:

— А вот еще раньше, помню… в сорок втором году ездил я с обозами в Москву, к нашим депутатам… То есть вначале депутаты побывали в Петербурге, ходатайствовали перед императрицей по малороссийским делам. А депутатами были выбраны Апостол, Маркович и Горленко. К слову, Горленко — Михайле Криничному двоюродный дядька, так ведь, барышня?

Настя кивнула. События тринадцатилетней давности были памятны ей тем, что после поездки в Петербург и Москву родственник по просьбе Михаила и Татьяны Криничных привез для их дочери учителей по немецкому и французскому языкам. А еще Горленко договорился с московским почтмейстером, чтобы присылал в Полтаву парижские и амстердамские газеты. Такая просветительская роскошь недешево обошлась Криничным, но Настины родители, то ли почувствовав дух времени, то ли в силу своих природных наклонностей, верили в пользу и смысл хорошего образования.

— Так вот, — продолжал Остап Борисович, — в Петербурге наши депутаты были у генерала Ушакова, что заведовал тайной канцелярией, потом у канцлера князя Черкасского… он, говорят, из бывших казаков… потом у князя Куракина. Потом Алексей Григорьевич Разумовский их принял. А на шестой день были во дворце и имели аудиенцию у императрицы. Привет говорил пан полковник лубенский Апостол, а отвечал на привет тайный советник барон Миних. После этого депутаты были допущены к ручке императрицы. Потом их привечали, приглашали во дворец на оперы. Также ездили в Академию покупать книги. А в Академии ученый немец показывал им разные чудеса со стеклами зажигательными через мико… микроскопиум. Ну, еще, конечно, зверей всяких смотрели. А у Алексея Григорьевича выпивали по десять бокалов венгерского…

— Все это хорошо, — прервал его Денис, — но какова была ваша роль в тех достопамятных событиях?

Новохатько с явной неприязнью покосился на Томского и с оттенком раздражения ответил:

— Но я же сказал, что приезжал с обозами в Москву.

— А события в Петербурге вам знакомы только с чужих слов? — чуть насмешливо осведомился Денис.

— Ну, да… — Новохатько поморгал, пытаясь понять, нет ли подвоха в вопросе. — Горленко и Маркович рассказывали старшим казакам, а я тоже слушал. Зато в Москве я самолично присутствовал и знаю обо всем не понаслышке. Мы привозили депутатам горилку двойную, анисовую, вишневку, тютюн, сало, свечи восковые и сальные, сыры, прянички… А еще пригоняли волов и овец.

Насте почему-то стало неловко от столь подробного перечисления провианта, и она прервала Остапа Борисовича вопросом:

— А в опере вам довелось побывать?

— Да, имел удовольствие, — с важностью ответил Новохатько. — И не только в опере. Я вместе со всей казацкой старшиной присутствовал и на коронации. Еще мы ездили в немецкую слободу во дворец к Алексею Григорьевичу. Уж наши депутаты тогда вдоволь напились венгерского…

— Ну а в опере какое давали представление? — спросил Шалыгин.

— А я уж не помню, — развел руками Остап Борисович. — Ведь тринадцать лет прошло, забылось. Только запомнил, что там пели и танцевали с музыкою девки-италианки и… простите, барышня… кастрат, тоже италианец. Голос он имел тоньше, чем у девиц, а сам был толстый, как бочка.

Денис критическим взглядом окинул фигуру Новохатько, который тоже мог бы выдержать сравнение с бочкой, и сказал, обращаясь к Насте:

— Однако же до чего избирательная память у господина судьи. Он превосходно запомнил содержимое обоза, а вот содержание оперы полностью забыл.

Новохатько, видимо, почувствовал насмешку, метнул гневный взгляд на Томского и стал наливаться свекольной краской. Миролюбивый Иван Леонтьевич поспешил предотвратить ссору, с редкой живостью перехватив нить беседы: