Чужой среди своих (СИ)

Народ здесь не то чтобы сплошь серый, но дед Зуда, с его незамутнённой простотой нравов, не самый интересный персонаж в местной Кунсткамере. Людей такого рода всё, что хоть как-то отлично от их быта и привычек, заставляет напрягаться и нервничать. На раздражение они, как правило, реагируют агрессивно и незатейливо.

— Не то чтобы я не понимаю… — вздыхаю ещё раз, вспоминая отцову справку об освобождении и обуваясь.

— Ма-ам! — кричу, выскочив из барака, — Ещё что надо?!

— Нет! — отозвалась она откуда-то из-за сараев, — Тётя Лена Сапрыкина, крем для пяток! Запомнил?!

— Да! — тут же вылетаю со двора, пока она не вспомнила ещё чего-нибудь.

Погода последние дни стоит сухая и жаркая, так что я, впервые за всё время, не в сапогах, а ботинках. Ноги так и летят, и кажется, что я не иду, а танцую! С трудом удерживаюсь от того, чтобы не перепрыгивать островки грязи, лужицы и кучи мусора, в произвольном порядке украшающие дорогу.

Кавалькада мопедов с пацанами моих лет, с рёвом пролетевшая мимо, несколько испортила мне настроение, но так… не слишком. Проводив их взглядом, напоминаю себе, что скоро (совсем скоро!) мы переедем в город. С мамой я всё-таки поговорил, и она клятвенно пообещала, что из посёлка мы точно уедем!

Куда, пока ещё толком не ясно, но она решительно настроена на образование ребёнка, то бишь меня, а это значит — на музыкальные и художественные школы, кружки, сильных педагогов и прочее, что поможет проложить мне дорогу в индивидуальное светлое будущее.

Понятно, что жить мы, наверное, по-прежнему будем в бараке или коммуналке, и притом далеко не в центре, но чёрт подери, это всё-таки будет город! Это кружки, секции, музыкальные и художественные школы… и люди! Много людей, среди которых, наверное, я смогу найти достаточно интересных…

Почёсывая на ходу за ухом увязавшегося за мной барбоса, в несколько минут дошёл до Сыпрыкиных. Живут они в таком же бараке, и всё отличие от нашего в том, что у них вместо песочницы во дворе качели. Да пожалуй, чуть иначе рассажены под окнами чахлые, какие-то погрызенные и пожеванные, цветы тех неприхотливых советских пород, которые, как мне кажется, способны выжить даже в эпицентре ядерного взрыва.

— А, Миша… — рассеянно поприветствовала меня рыхлая, затрапезно одетая тётя Лена, закопавшая в каких-то мелких склянках, россыпью лежащих в большой коробке на столе, — Мазь, да?

— Здрасте… — киваю, прислоняясь к дверному косяку и стараясь дышать через раз, — ага!

Она увлекается составлением мазей, кремов и прочего советского дефицита, считаясь в посёлке достаточно влиятельной фигурой.

— Сейчас, сейчас… да где же она?! — женщина, близоруко щурясь, начала перебирать баночки и флаконы, некоторые из которых открывала и нюхала, — А, вот… держи!

Проговорив инструкцию по использованию мази, очень путаную и многословную, она отпустила меня, и я с облегчением вырвался из комнаты, в которой ароматы, смешавшись воедино, дали невообразимый эффект использованного кошачьего лотка, залитого освежителем воздуха.

Благополучно доставив мазь по назначению, я взял из комнаты свёрток с чистой одеждой, веники, и, обменявшись с дядей Витей понимающими взглядами, уселся ждать. Сосед курит, время от времени поглядывая на вход в барак и неторопливо рассказывая о своём детстве в Москве тридцатых годов.

Пуская колечками дым, хмыкая, замолкая иногда, он говорит об атмосфере страха, в котором он жил. Страха, зачастую неосознаваемого, привычного, довлеющего над всем.

Жизнь, в которой пишут доносы на соседей, чтобы переехать в комнату, окно которой выходит на юг. Обыски и аресты, после которых люди не возвращаются назад, и о них стараются не упоминать, пугливо замолкая, если разговор каким-то образом их коснётся.

Пионерия, политграмота в классе, публичное отречение от неправильных родственников…

… и непреходящее счастье, сочащееся из газетных передовиц, рупоров радиоточек, политинформации в школах, ФЗУ, на заводах, в техникумах и университетах. Как же хорошо, что мы живём с самой лучше стране на свете! Да здравствует…

— Верили, Миша, верили… — повторил он, с силой туша папиросу в консервной банке, — Кто меньше, кто больше… но верили. Даже в лагерях — верили!

— Религия, — негромко прокомментировал я. С недавних пор мы с дядей Витей разговариваем не то чтобы полностью откровенно, но по-взрослому. У него, как я понимаю, та же проблема, что и у меня: дефицит человеческого общения.

— Да, — кивнул он, — а кто верует недостаточно истово или неправильно — суть еретики.

— А сейчас… — он скривил рот в злой усмешке, — Реформация!

— Так… — явно жалея, что наговорил лишнего, глянул на часы сосед, и потарабанил пальцами по столу, — пойду-ка я, потороплю их!

Встав нетерпеливо, он чуть крутанул корпусом, разминая поясницу.

— Заждались? — весело поинтересовалась мама, вышедшая как раз в этот момент из дверей барака, — Знаю, знаю… Ну что, пошли?

По давно сложившейся традиции (о которой я, естественно, ни сном, ни духом!), в баню мы ходим вместе, хотя женское и мужское отделение раздельны.