Crysis. Легион

Скажу тебе: не визгун нас чуть не ухайдокал. Цефовский десантный корабль лупил по нам через крышу, мотался туда-сюда, будто моль на колесах, попасть невозможно. Но и Н-2, знаешь ли, не собачьи консервы. Я бегу, уклоняюсь, прыгаю через кучи хлама и тел – и посреди суеты визгун валится наземь, выпустивши сноп красного огня, а у меня даже нет времени порадоваться – летучая инопланетная хрень над головой так и сыплет пулями и обломками стекла.

Не я его сбиваю – хоть я и помог, само собою. Подшибаю скотину, заставляю крутиться бессмысленно, и она врубается в метлайфовскую башню – молодчина Метлайф-билдинг доделывает остальное. Цефовский корабль рвется, как реактор «Пикеринг», чудное зрелище, волшебное, услада глазам, но и тут радость недолговечна – гребаный небоскреб кренится, нависает над вокзалом. Повезло ж барклаевким засранцам – сумели-таки завести джип, и мы едва успеваем запрыгнуть на борт, ухватиться за последнюю соломинку. Мчимся во весь опор, а гребаный Метлайф рушится на вокзал, хоронит его под туевой хучей стекла, бетона и стали. Бедняга Центральный, в лепешку во второй раз за восемь лет.

Несемся по Сорок третьей, а за спиной на месте Центрального – облако пыли и груда обломков. Барклай общается с начальством – увы, лететь вертушке к нам слишком стремно, но если выберемся на Таймс-сквер, там – возможно – нас и встретит одна-другая летучая задница. Но я почти не слышу барклаевских переговоров – истеричный нутряной голос так и вопит во мне: «Выбрались, выбрались, мы это сделали, мы выбрались!» Не помню, сколько раз эта идиотская пластинка прокрутилась, пока другой нутряной голос не спросил осторожно: «Что значит “мы”?»

И я наконец смотрю по сторонам. Вижу Барклая. Вижу водителя. И все. В машине больше никого нет.

Выбрались только трое.

Нам дают двадцать минут на то, чтобы пробиться к Таймс-сквер, прежде чем летучие задницы улетят. Заодно подбираем малость эскорта – пару потрепанных джипов с потрепанными ребятами на них, остатками десантного батальона, зажатого цефами на Уэст-Сайде, на Сорок третьей. Ребята чертовски рады, что мы случились поблизости и помогли. Когда утыкаемся в баррикаду из руин на Сорок третьей, уже без малого полночь и дождит. Бросаем джипы и ползем через гору хлама пешкодралом.

Я раньше не бывал на Таймс-сквер. Говорят, это самое сердце Города, Который не Спит, верно?

И точно, не спит.

Традиционная череда такси на месте, хотя большинство машин теперь – выгоревшие дымящиеся коробки. Половина окрестных зданий с проломами и выщербинами на фасадах, у одной башни пять этажей выдрано прямо посередине, у другой – дымящаяся дыра под крышей. Полицейский фургончик вынес фасад «Хард-рок-кафе», пожарная машина въехала прямо в витрину центра вербовки ВВС – правда, ВВС это вряд ли повредило, с добровольцами у них негусто. Смешно: посреди Армагеддона рекламные щиты и вывески полыхают вовсю, мигают веселенько: «Удвойте свои вкусовые сосочки!», «Бруклинский мост: только для военного транспорта!», «Этот апокалипсис принес вам “Найк”!». Кроме реклам, свет лишь от шеренги галогеновых фонарей, полыхающих на быстросборных бетонных стенах, отгораживающих площадь от прочего Манхэттена. Тут любители поиграть в детский конструктор развлеклись вволю: закупорили все боковые улочки, проспекты перекрыли десятиметровыми стенами из бетонных блоков с закаленной поверхностью, плоской, монотонной – разве только кое-где укрепленная дверь, чтобы пропускать беженцев. Барьеры даже внутри периметра, добавочный уровень защиты между внешними стенами и эвакуационной площадкой у ее северного края. Все вместе – вроде замка с центральной башней-цитаделью или сечение однокамерного рыбьего сердца, увеличенное в десять тысяч раз.

Мы шагаем сквозь причудливый лабиринт: стенки из мешков с песком, баррикады, укрытия, доты, установленные, чтобы простреливать главнейшие направления. Из-за внутренней стены доносятся голоса и звуки моторов СВВП. Барклай ведет меня внутрь, и я с удовольствием отмечаю: ко мне никто не пристает с идиотскими расспросами и в спину не шипит. Приятно быть в свите полковника Шермана Барклая! С другого края площадки натужно поднимается самолет вертикального взлета и посадки, полный гражданских, дико счастливых от возможности умереть где-нибудь еще. Оставшиеся вопят, плачут, толкаются и теснят морпехов, чья жиденькая шеренга ограждает зону посадки. Гражданские умоляют забрать их, морпехи успокаивают, предупреждают и надеются изо всех сил, что до толпы не дойдет, насколько легко ей прорвать оцепление.