Д`артаньян – гвардеец кардинала. Книга первая

Для начала Планше был отправлен на набережную Железного лома, где к шпаге д’Артаньяна был приделан новый клинок. Вслед за тем верный слуга был усажен за портняжную работу – обшивать единственные запасные штаны и камзол хозяина тем самым галуном, пропажу которого, сдается, д’Артаньян-отец все еще не обнаружил, поскольку его единственный выходной костюм хранился на дне дальнего сундука в ожидании каких-нибудь особо уж выдающихся событий, ожидать коих в беарнской глуши было, прямо скажем, чересчур оптимистично…

Потом настал черед заслуженного мерина. Он был продан первому попавшемуся лошадиному барышнику за три экю – вполне приличную цену, если учитывать возраст почтенного животного и выпавшие на его долю жизненные испытания. Правда, с небрежным видом пряча в карман вышеназванную сумму, д’Артаньян ощутил легкий укол совести, дословно вспомнив напутствия отца.

«Сын мой! – сказал тогда достойный дворянин. – Конь этот увидел свет в доме вашего отца тринадцать лет назад и все эти годы служил нашему семейству верой и правдой. Не продавайте его ни при каких обстоятельствах, дайте ему умереть в почете и старости и, если вам придется пуститься на нем в поход, щадите его…»

Всякий почтительный сын должен свято исполнять отцовские наставления, – но д’Артаньян вынужден был признать про себя, что его отец, отроду не бывавший в Париже, будем откровенны, плохо представлял себе тот мир, куда отправил сына. Пуститься в поход на заслуженном четвероногом ветеране необычного цвета было вещью прямо-таки невозможной – а скудные средства д’Артаньяна никак не позволяли обеспечить мерину не то что «почет и покой», но мало-мальски сытое существование…

Так что с тяжестью в сердце, но пришлось отступить от иных родительских наставлений…

Следующим шагом д’Артаньяна стало то, что он отправил Планше подыскать подходящую, но недорогую квартиру, а сам тем временем еще более уменьшил свои скудные капиталы, приобретя фетровую шляпу вместо потрепанного берега с огрызком пера, с намерением придать себе более парижский вид.

Все эти усилия, с радостью отметил он двумя часами позже, принесли плоды – когда Планше вернулся и они направились в Париж через Сен-Антуанские ворота, ни уличные мальчишки, ни великовозрастная праздная чернь, наполнявшая улицы, не проявили к нашему гасконцу особого интереса, и он понял, что может, в общем, сойти за парижанина.

– Мне вот что пришло в голову, сударь, – сказал Планше, прилежно шагавший сзади, как и положено воспитанному слуге. – А не продать ли мне этого самого мула? Негоже как-то на нем разъезжать, когда хозяин идет пешком…

– Ну, ты на нем не разъезжаешь, а ведешь в поводу, – подумав, заключил д’Артаньян. – А во-вторых, могу тебя заверить, что пешком я намерен ходить недолго. Какой-нибудь счастливый случай да подвернется, Планше, уж точно подвернется… Долго еще нам идти?

– Не особенно, сударь, почти уже и пришли. Это место, как говорят, именуется Сен-Жерменским предместьем, а это вот – улица Старой Голубятни. Между прочим, дом господина де Тревиля, как я узнал, на этой же улице, совсем неподалеку…

«Быть может, это доброе предзнаменование? – подумал д’Артаньян. – Что же, всякое почти что событие может нести двойное толкование. Либо удастся найти опору и протекцию у капитана королевских мушкетеров, либо мне придется бродить слишком долго, чтобы отыскать господ Атоса и Портоса, с которыми есть еще о чем поговорить…»

Потом эти мысли вылетели у него из головы, потому что вышедшая ему навстречу хозяйка означенных меблированных комнат отнюдь не подходила под тот сложившийся в уме гасконца образ пожилой и костлявой супруги парижского буржуа, занятой выжиманием денег из тех, кто имел неосторожность задержаться под ее кровом…

Прежде всего, эта исключительно прелестная молодая женщина была старше д’Артаньяна всего-то на четыре или пять лет, а ее темно-русые волосы, выразительные серые глаза и гибкий стан, затянутый в зеленое домашнее платье, могли бы привлечь и человека, имевшего гораздо более богатый опыт сердечных историй, нежели наш юный гасконец…

Посему вряд ли стоит упрекать юношу за то, что воспоминания о синеглазой миледи и кареглазой герцогине моментально улетучились, по крайней мере, на время. Юность, как известно, крайне эгоистична и умеет восторгаться лишь тем, что оказалось перед глазами, – так и д’Артаньян был всецело очарован улыбкой хозяйки, тем временем произнесшей с изрядной скромностью:

– Боюсь, сударь, что столь блестящему дворянину наш скромный дом покажется чересчур убогим…

Уже опомнившись, д’Артаньян браво ответил, нисколько не промедлив:

– Сударыня! Как только я вас увидел, я готов снять даже чердак, лишь бы не лишиться столь очаровательной хозяйки!

Он боялся, что его комплимент покажется очаровательной особе ужасно провинциальным, – но, должно быть, те слова, что приятны женским ушкам, одинаковы что в провинции, что в столице христианнейшего королевства. Не зря же наш гасконец был вознагражден за него ослепительной улыбкой.