Д. Л. Бранденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)

Однако рассмотренные выше свидетельства дают ясно понять, что многие в конце 1930 годов находили в национал-большевистской линии гораздо больше исключительно руссоцентричных сюжетов, чем могла вкладывать в него партийная верхушка. Равнодушные к диссонансу между построением идеологического курса и его массовым восприятием, Сталин, Жданов и другие партийные деятели, возможно, даже не осознавали масштабов этого противоречия. Перефразируя устоявшееся выражение, можно описать сложившееся непонимание следующим образом: если руссоцентричный курс был изначально заявлен «национальным по форме, социалистическим по содержанию» и получил выражение «национальное по форме, этатистское по содержанию», многие члены общества из-за беззастенчивого возвышения русских героев, мифы и иконографии восприняли его как «национальный по форме, националистический по содержанию».

Выходя за рамки простого вопроса о семантике, это непонимание раскрывает важное свойство характера массового восприятия сталинской идеологии в целом. В конечном счете, парадокс заключается в том, что в плане истории официальная линия после 1934 года вполне успешно справлялась с привлечением и сохранением внимания своей целевой аудитории, но в то же время идеологическое содержание пропаганды усваивалось избирательно. Русская национальная мифология (Невский, Петр Первый, Пушкин, «Родина» и русское первенство) была воспринята с энтузиазмом и пониманием, как и культы личности некоторых партийных руководителей (Ленин, Сталин). Однако более замысловатые и абстрактные элементы официальной линии, — в особенности марксистская теория и этика государственного строительства, в контекст которых эти мифы и герои были вписаны, — понимались слишком прямолинейно, неверно или вообще не рассматривались [444].

Вероятно, наилучшим объяснением такого расхождения между построением национал-большевизма партийным руководством и его массовым восприятием может служить низкий уровень образования в обществе. Проще говоря, хотя сталинские идеологи пытались использовать основанный на руссоцентричной системе образов нарратив для продвижения этатизма, марксизма-ленинизма и советского патриотизма, общество так и осталось глухо ко многим, более философски насыщенным аспектам этого курса. Русскоговорящие члены советского общества полностью понимали только наиболее узнаваемые, прозаические стороны нарратива. Это объясняет их руссоцентричное (практически без исключения) восприятие сталинской идеологии [445].

Конечно, отсюда не следует, что руссоцентризм сталинской эпохи задел некие первобытные струны общества, вызвав старое чувство русской национальной идентичности, дремавшее со времен революции. В самом деле, в главе 1 мы отмечали, что существует достаточно оснований сомневаться в том, что ясно выраженное, широко распространенное русское национальное самосознание когда-либо вообще существовало при старом режиме на массовом уровне. Напротив, собранные примеры свидетельствуют в пользу беспрецедентности советских достижений в области пропаганды в конце межвоенного периода. Преуспев в том, чего не удалось осуществить старому режиму, партийная верхушка и творческая интеллигенция не только синтезировали противоречивый корпус традиционных мифов, легенд и фольклора в согласованное, упорядоченное полезное прошлое, но и популяризировали этот нарратив через государственное образование и массовую культуру.

Значительный общественный энтузиазм по поводу официальной линии очевиден из обзора приведенных в этой главе материалов, являющихся документальными подтверждениями мнений советских граждан: от школьников и красноармейцев до рабочих и образованной элиты. Однако нельзя упускать из внимания и тот факт, что национал-большевизм привлекал и убеждал каждого из них по-своему; в самом деле, хотя общее чувство патриотизма и было распространено в те годы, представляется, что временами оно основывалось на неверном толковании этатистских намерений партийного руководства — их воспринимали как националистические по своей сути [446].

Несмотря на эти расхождения, наиболее привлекательная для масс интерпретация нового курса была приемлема и для партийной верхушки. В этом смысле, накануне войны национал-большевизм действовал в качестве modus vlvendi для советского общества (или, по крайней мере, его русскоговорящего большинства). Без сомнения, некоторых, в особенности, идейных коммунистов и представителей нерусских народов, отвращал этнический партикуляризм официальной линии [447]. Однако именно его прагматичные, руссоцентричные аспекты позволили советскому обществу мобилизоваться на войну в июне 1941 года, демонстрируя целеустремленность и решимость, которые невозможно было представить еще четырнадцать лет назад, когда над страной в 1927 году нависла угроза войны.

ЧАСТЬ II 1941-1945

Глава 7 Идеология национал-большевизма на войне: сражение на историческом фронте