Д.В.Ж.Д. 2035

Старик дрожал, но держался. Что же, следовало отдать ему должное. Во многом именно благодаря военной диктатуре бывшего капитана тихоокеанского флагмана Анклав Владивосток удержался на плаву в первые, самые ужасные годы. Сохранил население, женщин и детей, и, не растратив этот, называемый сухо, «биологический фонд» на пушечное мясо лидеров банд и сексуальные забавы отморозков.

Седых слыл диктатором в своё время и, не далее как несколько лет назад, про него довольно грязно шутили, как про «расстрельника» шлёпавшего каждого, кто говорил ему слово против. Однако в последние годы, стало понятно, что суровые меры и личная власть вовсе не привлекали этого унылого и злого старика, а единственное о чем он заботился — было сохранение жизни. Сейчас, глядя на слёзы в глазах «диктатора», я понял это яснее и чище, чем когда-либо раньше. Боевой капитан, водивший российские суда на патрули в Сомали, Тимор и даже в Залив, был, безусловно, жесток и резок. Но он любил и ценил всех нас.

По-своему, конечно — но это было именно так…

— А мне, — закончил тем временем Седых, — остается только представить вам лидера группы и начальника экспедиции, известного всем вам адмирала Громова. Громов! Иди сюда, тебе слово!

Услышав, я от неожиданности закашлялся. Меня смутило неожиданное повышение — я разговаривал с Седыхом ежедневно, иногда часами, отчитываясь по работам на бронепоезде, но про «звание» услышал от него в первый раз. Начальник экспедиции — да. Но «адмирал»? Это выглядело перебором.

До Армагеддона, признаться, я два года колготился в армии срочником и дослужился, как максимум, до сержанта. Пиком моей военной карьеры, таким образом, являлся дембель и о продолжении службы я вовсе не помышлял. В РЖД, тем ни менее, спустя несколько лет я дослужился до начальника НГЧ — должность не малая, поскольку в подчинении у меня находилось почти двести человек, включая путевых обходчиков — а это те еще кадры — однако до «адмирала» не дотягивала и она.

Вторым смущавшим меня моментом была необходимость «что-то произнести». Седых приглашал меня на трибуну и, соответственно, я должен был сказать речь, обращаясь к собравшемуся «народу Владивостока». Нужно ли говорить, что я вовсе не готовился к подобному повороту и совершенно не соображал, что сказать.

Тем ни менее, ноги сами собой поднялись по ступенькам и поставили рядом с полненьким Седыхом. Я был выше «Главы» почти на голову, и он, чтобы не смущать собравшихся этим соотношением, предусмотрительно отступил назад.

Решив не выпендриваться, и не произносить патетических воззваний, я сказал то, что вертелось на языке:

— Ну, вы все меня знаете, — начал я, пожав плечами и разводя руки в стороны, словно показывая всем пустые ладони. — Вы знаете, зачем мы едем и что должны привести. Что могу сказать я, как начальник экспедиции? Сделаю все возможное — но это ясно и так. Я лучше вот как скажу: я верну вам ваших детей. Тех, что поедут со мной в качестве команды, техперсонала и стрелков охранения. Постараюсь вернуть вам каждого. Во всяком случае — не растрачиваться их жизнями.

Сказав так, я огляделся вокруг. Люди молчали, и лица их не выражали почти ничего. Я то ли сморозил глупость, то ли просто всех удивил. Гуманизм в границах анклава давно никого не волновал. Я сомневаюсь, что люди, мои соседи по сырым туннелям и казематам, даже помнили такое странное слово — гуманизм.

Глубоко вздохнув и словно чувствуя окатившую плечи волну непонимания, я сбежал с помоста.

Следовало отметить, что моё тело, хотя и оставалось крепким и бодрым, все же готовилось встретить свой пятьдесят первый год. Однако «голова», по всей видимости, отставала от тела по скорости старения. Я говорил и думал почти как пацан — такой, каким был в самом начале Армагеддона. Слишком быстро, слишком необдуманно, слишком прямо.

Быть может, за это и выбрал меня Седых?

— Так оправдайте возложенные надежды, сынки! — Глава, видя мою растерянность и некоторую заторможенность «масс» после моей речи, обвёл туннель суровым, пристальным взором, затем тактично добавил. — И дочери!

После чего слез с табуретки и крикнул.

— Открыть ворота!

Народ оттянулся от поезда, давая пространство группе и расчищая рельсовый путь. Моя группа стала исчезать один за другим в железном чреве состава, пробираясь в один из двух входов-выходов в последнем двенадцатом «розовом» вагоне, причём в самой «хвостовой» его части. Там, как уже говорил, техники поставили обеззараживающую камеру, которая должна была нам позволить выходить наружу в защитных костюмах и возвращаться обратно, не неся заражение в «купе» и «салон».

В сильно заражённых радиацией областях (а таковыми предполагались почти все), работать мы должны были исключительно через неё. Через этот же вход должны были таскать рельсы, шпалы. Второй дополнительный вход-выход располагался в будке локомотива у главного машиниста Амосова и его помощника. Там внук машиниста, Тай, под строгим контролем деда будет кидать в топку угольную породу.