Да будем мы прощены

Я беру Тесси на поводок, сую для нее сухари в карман. Ловлю кошку. Не могу найти ее переноску, как-то запихиваю кошку в холщовую сумку и выбегаю к машине под истошный мяв. Приношу ее лоток, ставлю на пассажирское сиденье, выпускаю кошку из сумки, ставлю еду и воду, приоткрываю окна щелочкой и возвращаюсь за Тесси. Я так рассчитываю, что мы с ней чуть пройдемся, и если будет нужно, я потом вернусь и увезу куда-нибудь и ее, и кошку. Не очень тщательно проработанный план.

Мы пускаемся с Тесси в путь по улице. Утро светлое, солнечное, не по-зимнему теплое, утро обещания, надежды, возможностей.

В парке пусто. Эта территория предназначена лишь для произрастания деревьев, снабжающих кислородом городок, – зеленый массив, на который показываешь рукой гостям, проезжая мимо: «Правда, у нас прекрасный парк, прелестная загородная зелень?» У дальнего края – парковка для автомобилей, теннисные корты, баскетбольные площадки, качели, шесты и лестницы для лазания. Мы с Тесси бежим через парк. На той стороне я привязываю ее поводок к качелям, и – просто чтобы убедиться, что во мне еще есть силы играть, – прыгаю на качели. Толстое резиновое сиденье точно такое, как мне помнится из детства. Я качаюсь, качаюсь туда-сюда, выше, выше и еще выше, а потом, на пике и высоты, и движения, запрокидываю голову, передо мной открывается небо, и зрение наполняется синим, голубым, пронзительными белыми облаками, идеальными белыми облаками, и на миг все более чем идеально, божественно. И тут я на махе качелей вперед открываю глаза, и скорость ошеломляет, желудок подкатывает к горлу, меня мутит, закрываю глаза – хуже, открываю опять – еще хуже. Я бросаюсь вперед, сваливаясь на четвереньки на землю, и сиденье качелей лупит в спину, будто хочет сказать: «Вот тебе, кретин!» Отказ вестибулярного аппарата? Я иду к горке, вскарабкиваюсь по лестнице. Гладкая прохлада поручней ощущается точно так же, как сорок лет назад. Наверху я отталкиваюсь и съезжаю вниз. Когда встаю, зацепляюсь пуговицей кармана, она рывком отлетает. Вопреки соблазну, вопреки отголоскам памяти (тело помнит, как перепрыгивать с перехватом от перекладины к перекладине, раскачавшись на руках, или качаться, зацепившись согнутыми в коленях ногами) я не забираюсь на лазалку. Я твердо уверен, что могу все это сделать, и хочу эту уверенность сохранить.

Думаю о временах, которых никогда не было, об идеальном детстве, существовавшем только в моем воображении. Когда я рос, детская площадка была не отлично ухоженным газоном, а скорее пустой парковкой. Нашим родителям не требовалось, чтобы у нас была безопасная и чистая игровая площадка. Они вообще считали игру потерей времени. Ресурсы были скудные. У кого найдется перчатка, у кого бита, остальные ловили голой рукой, терпя жалящий ожог ладони, и руки гудели не только от боли, но от звенящей радости успеха, когда выхватываешь мяч из синего неба, прервав его полет (и почти наверняка сэкономив кому-то стоимость замены стекла в окне). Короче говоря, если оказывалось время поиграть, то молчать надо было глухо – родители бы тут же нашли тебе работу.

Так что играли мы тихо и подальше от чужих глаз, игрушки делая из того, что попадалось под руку. Отцовская обувь превращалась в отличный военный флот, лаковые туфли девятого размера плыли строем по ковру, источая запах кожи и ножного пота. А что у меня было авианосцем? Да серебряное блюдо из столовой. Когда мать увидела серебряное блюдо в окружении туфель, она заявила, что я не в своем уме. Как она не понимала, что ковер – это океан, поле боя? Она обозвала меня никчемным негодником, и помню, как я плакал, а Джорджа все это очень веселило.

Рядом ходят кругами две женщины, одетые в спандекс, – спортивной ходьбой, на самой грани бега. Они смотрят на меня, даже показывают руками – будто одна другую просит подтвердить, что я на самом деле здесь. Машу рукой – они не отвечают.

У теннисного корта нахожу старый мячик и бросаю его Тесси. Она срывается за ним, и мне приходится за ней гоняться, чтобы его отобрать. Она в восторге от игры, от невероятной шири и свободы, и бегает, бегает кругами без конца, пока наконец не выкапывает себе ямку в земле и устраивается разодрать желтого пушистика. Сейчас не сезон. Половина деревьев стоит голая, другие в унылой вечной зелени, а трава – клочковатое чередование зойсии и плевела.