Да будем мы прощены

Я надеваю перчатки, представляя себе, что я – врач, а РМН – пациент. Невероятно волнуясь, открываю старую коробку. Вижу почерк Никсона – и кровь бросается в лицо. Щеки горят, ладони в перчатках потеют. Хорошо, что я один – потому что, честно сказать, я перевозбужден, как двенадцатилетний подросток, впервые листающий журнал с голыми девицами.

Я касаюсь бумаги, которой касался он. Это не копия, это она и есть. Стандартные листы покрыты густым синим курсивом Никсона – с зачеркиваниями, с абзацами, подчеркиваниями, номерами. Зачастую на странице несколько заголовков, куски с номерами 1, 2, 3, 4.

Он совершенно буквально дышит на этих страницах. Тут его мысли, его идеи. На полях нацарапано: «Ешь меньше соли. Вместо нее добавь перца. Или корицы». И отвечает сам себе: «Терпеть не могу корицу, она похожа на грязь».

Держа в руках эти изрядно потертые страницы, я чувствую, как меня захлестывает удовольствие. «Посмотрите, потом поговорим», – слышу я голос Джулии. Думаю о том, как она в декабре шестьдесят восьмого вышла за Дэвида Эйзенхауэра, внука генерала и бывшего президента. Меньше двух месяцев прошло после победы Никсона на выборах. А венчал их не кто иной, как преподобный Норман Винсент Пил – «мистер Сила-Позитивного-Мышления».

Предаваясь высоким надеждам, предвосхищению, увлеченный личностью РМН, я начинаю думать о себе, спотыкаюсь о мысленного лежачего полицейского – и проваливаюсь в собственную семейную историю. Юмор ее в том, что родители – хотя и надеялись, что мы с Джорджем вырастем и станем президентами, – считали нас неспособными даже улицу перейти без присмотра. Это было воспитание на контрасте, крайности одновременных ожиданий чуда и напоминаний, что мы – никчемные отбросы. Сейчас, ретроспективно, это можно бы назвать жестоким обращением. Разумеется, «ненамеренным», и возникло оно из лишений и неудач наших родителей и из чувства, что в нас они должны получить компенсацию, получить все, что им недодано. Я всегда ощущал какую-то «дефектность» своей семьи, и как раз эти очень хорошо скомбинированные дефекты: умение любить и презирать одновременно – и не давали расстаться моим родителям. В основном они гвоздили нас сарказмом. Мы должны были стать президентами, правящими из-за детского стола, и даже думать не сметь пойти хоть на дюйм дальше, чем продвинулись наши родители. Ни за что не переступить черту.

Тут у меня сердце екает: доходит, что я тут стою с листами бумаги, держа в руках объект своего исследования, – и трачу время на пустые воспоминания.

Начинаю снова, все время помня о Никсоне, его современниках и том периоде колоссальных преобразований в стране. Период-мост между культурой эпохи предвоенной депрессии и культурой послевоенной процветающей Америки, Америки Американской мечты.

ИЗ КОРОБКИ РМН 345, БЛОКНОТ № 4, ЗАМЕТКИ, ОЗАГЛАВЛЕННЫЕ «ДОБРЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ НАРОД»

Уилсон Грейди живет сам по себе. Каждое утро он просыпается и чувствует, как в груди ширится гордая радость, как наполняет его уверенность, что этот день будет лучше предыдущего. Счастливый и везучий, едет он по равнине милю за милей, вздымая облака пыли и так ревя дырявым глушителем, что его принимают за низко летящий опрыскиватель. Люди смотрят на его приближение еще издали, и он, выходя из машины, шутит по этому поводу.

– Да что уж, – говорит он. – Гремит старушка, гремит, но зато она меня доставила к вам и, даст Бог, и домой меня отвезет к концу недели.

Хозяйка дома спускается к нему с крыльца. Одинокая женщина никогда не пригласит его зайти – это понятно.

– Уилсон Грейди, – представляется он, протягивая руку. – Заранее спасибо за потраченное на меня время.

Если он ей нравится, она ему предложит кофе.

– Это было бы прекрасно, – отвечает Уилсон, независимо от того, пил он кофе за две мили отсюда или нет.

– Как вы любите? – спрашивает она и добавляет, прежде чем он ответит: – У нас молоко кончилось.

– Черный с сахаром будет очень хорошо.