Да будем мы прощены

Мадлен обрывает речь, и я задумываюсь, были они любовницами или все-таки просто подругами.

Перед ужином мы слегка выпиваем. На ужин жаренный на гриле сыр и летний гаспаччо, о котором Сай говорит, что этот суп хочет стать «Кровавой Мэри», когда созреет.

В доме невероятно тихо, странно-гулко.

– Тишина уши рвет, – говорит Сай.

И мы с ним согласны. Слишком тихо.

Ночью я натыкаюсь на Мадлен. Она сидит в кресле-качалке, задрав рубашку и вывалив морщинистую грудь, а у этой груди – один из младенцев Эшли. Она так спокойна, в таком мире с собой, что я ничего не делаю, только накрываю ее одеялом с дивана.

– Она еще не разучилась, – говорит Сай.

– Долго их не будет? – спрашивает Мадлен, поглаживая младенца.

– Месяц, – отвечаю я.

В понедельник утром сестра собакогулятеля приходит посидеть днем с Саем и Мадлен, а я возвращаюсь в город на работу.

На летнее время в дресс-коде юридической фирмы сделаны послабления: джинсы, сирсакеровые костюмы – и люди в рубашках с короткими рукавами больше похожи на бухгалтеров с футлярами для авторучек, чем на цвет юридической мысли.

Рассказы в приличном виде. Чинь Лан работала усердно: все затранскрибированы, отредактированы и вычитаны. Я еще раз их просматриваю, вношу несколько мелких изменений и до перерыва возвращаю Чинь Лан для окончательной отделки. Помня свой последний разговор с Джулией Никсон Эйзенхауэр, я звоню ей и снова предлагаю представить рассказы в печать. В тот же день принимается решение послать их от имени фирмы в пять или шесть мест одновременно. Учитывая медлительность, с которой вообще все происходит, и сперва горячий, потом холодный ответ на предложение представить в печать, я удивлен, как быстро идея набирает ход.

Один из партнеров составил черновик письма, сообщающего о совершенно неожиданном повороте в сфере никсоноведения: о литературных рассказах, написанных РМН, которые собрал и обработал известный никсоновед Гарольд Сильвер. Миссис Эйзенхауэр утверждает проект письма и в тот же день уезжает с курьером.

Позднее, вечером, у меня звонит телефон.

– С вами говорит Дэвид Ремник из «Нью-Йоркера».

Я молчу, ожидая какого-то продолжения. Вроде записанного объявления: «Мы звоним вам, чтобы предложить невероятно выгодные условия подписки…»

– Надеюсь, я не помешал? – спрашивает он.

Я уношу телефон в другую комнату, оставляя Мадлен и Сая перед телевизором.

– Я знал вашего брата, – говорит Ремник. – Не слишком близко, но знакомы были.

– Не подумал об этом, – отвечаю я.

– Ну так слушайте. Мы очень заинтересованы в этом рассказе, но, прежде чем продолжить, я должен быть уверен, что он подлинный.

– Насколько мне известно, так и есть.

Я объясняю, как возник контакт с родственниками Никсона и откуда взялись коробки.

– Сколько рассказов написал Никсон? – спрашивает Ремник.

– Примерно тринадцать, – отвечаю я и вдруг начинаю сомневаться: не нарушил ли я соглашение о конфиденциальности?

– Вы меня слышите?

– Да, – говорю я. – Но мне, пожалуй, пора.

– Как бы вы охарактеризовали другие рассказы? – спрашивает Ремник. – Личное, политическое, похожее по тону на то, что мы получили? И это действительно вымысел?

Я отвечаю как можно более сдержанно. Когда разговор заканчивается, чувствую себя выпотрошенным, но восхищаюсь техникой Ремника. Звоню миссис Эйзенхауэр домой. Представляю, как она сидит на диване в старомодной строгой гостиной – полинявший памятник иной эпохи.

– Она сейчас не может подойти. Что-нибудь ей передать?

– Да. Я хотел ей сообщить, что мне звонили из газеты.

Через двадцать минут миссис Эйзенхауэр перезванивает.

– Надеюсь, вы отнесетесь с пониманием, – говорит она. – Мы решили отозвать рассказ. Реакция была слишком бурной, нам хотелось бы отступить и тщательнее продумать то, что мы делаем.

– Это как-то связано с качеством моей работы?

Я не мог не задать этого вопроса.

– Нет, – отвечает она. – Сначала я удивилась объему вашей правки, но потом присмотрелась и сравнила вашу версию с исходной, более длинной. Ваша работа выше всяческих похвал. Тут дело семейное. Мы не уверены, что роль автора художественных произведений совместима с брэндом «Никсон». – Долгая пауза. – Как вы сами можете понять, раньше я не думала о концепции нашего брэнда. Речь шла о демократах и республиканцах, красных и синих. В связи с этой переменой мы хотим взять время на обдумывание, и если вернемся снова к этому вопросу, вы будете первым, кто об этом узнает. Спасибо за ваш энтузиазм – я знаю ваше неравнодушие к моему отцу.

Я чуть нажимаю, думая, что это может быть мой последний шанс узнать хоть что-то еще:

– Как вы знаете, я над книгой о вашем отце работаю много лет. Мне очень интересно: вы чувствовали в нем изменения со временем? Случалось вам открывать в нем что-то, от чего становилось неуютно?

– Мой отец был сложной личностью. Он делал то, что искренне считал лучшим для своей семьи и для своей страны. Ни вы, ни я никогда не постигнем всю глубину задач и трудностей, которые стояли перед ним. Спасибо вам, – говорит она, – и доброй ночи.

Я пишу Чинь Лан и прошу ее встретиться со мной в офисе завтра в девять.