Да будет так!

Той ночью я сидела с Роем и Руби в их гостиной в той же одежде, которую надела на похороны. Руби разложила по тарелкам вчерашнее тушеное мясо, но никто, похоже, не хотел есть.

– Я никак не могу привыкнуть к этой стрижке, – сказал Рой, разглядывая меня. – Она теперь выглядит такой взрослой, правда, Руби?

За то время, что мы сидели в гостиной, он говорил это уже в третий раз. Думаю, мы все знали, что нам нужно поговорить.

– Может, ты останешься пожить с нами? – спросила Руби. – Ты бы могла ходить здесь в старшую школу и жить у нас дома.

– Так ты получше узнаешь Эллиота… И твоего дедушку, – добавил Рой.

– Мы бы покрасили стены у тебя в комнате. Или поклеили бы обои – как тебе захочется.

Я посмотрела на них, сидевших рядышком на диване, и подумала о «Пексесо». Как бы мне хотелось изменить правила и сделать так, чтобы для каждой карты было больше одной пары. Но Руби была правда – иногда в жизни не все по-честному.

Несколько дней спустя мы остановились у Хиллтоп-Хоума по пути в аэропорт. Я встала рядом с Эллиотом в игровой комнате перед большим камином, сложенным из камня, чтобы Руби сфотографировала нас для Берни. В этот раз Эллиот не сказал «сооф». Возможно, с короткими волосами я больше не напоминала ему маму. Трумэн Хилл держался в стороне, пока мы не собрались уходить. Затем он подошел к нам и протянул мне конверт:

– Здесь все, что было в архиве на твою маму. И еще я положил туда ее фотографии с того времени, когда она поселилась у нас, и другие… семейные фотографии. – Он поколебался на слове «семейные». – Ты наверняка заметишь, что очень похожа на покойную миссис Хилл, особенно сейчас, с этой стрижкой. Она была замечательной женщиной, мать Эллиота.

Я видела, что ему было непросто со мной говорить, ведь он заплатил небольшое состояние, чтобы никогда не знать о моем существовании. Перед моим уходом он сказал мне еще кое-что:

– Я знаю, что после всего, что случилось, это вряд ли возможно, но я хотел бы когда-нибудь узнать тебя получше.

Позднее я была рада, что не сказала ему то, что вертелось у меня на языке: «В жизни есть вещи, которые мы просто не можем знать».

* * *

Многое изменилось после того, как умерла мама. Сначала я все время грустила, но Берни сказала, что я могу предаваться любым чувствам, пока это у меня не пройдет, и, хотя я не оправилась окончательно, через некоторое время мне было уже не так плохо. Я обдумала то, что сказали мне Рой и Руби, и поступила в местную старшую школу, где все знали меня как Хайди Демут. Я, как и прежде, виделась с Зандером, и мы по очереди присматривали за близнецами Чудаковых. Берни перестала пить кофе – после того, как прочитала, что кофеин заставляет нервных людей нервничать еще больше. А еще она решила научиться готовить.

Кроме того, вернувшись из Либерти, я потеряла свой дар везения навсегда – по крайней мере, когда это касалось азартных игр. Бернадетт иногда подбрасывала монетку, чтобы проверить меня, но я угадывала не больше любого человека.

Я еще раз ездила в Либерти, осенью, после того как умерла мама, когда мы ставили на ее могилу надгробный камень из розового мрамора, со списком маминых слов, вырезанным на нем красивыми буквами. Этот список и тот, что был приклеен скотчем с внутренней стороны кухонного шкафчика в квартире в Рино, – единственные оставшиеся у меня с тех времен.

Живот у Руби был большой, как баскетбольный мяч, а несколько месяцев спустя у нее родился малыш – девочка, которую они по моему предложению назвали Авророй.

– Мы уже потеряли всякую надежду создать полноценную семью, – сказал мне Рой, когда позвонил мне из больницы в день рождения дочери. – Руби считает, что ты передала ей свое везение.

Я надеялась, что она права.

В тот раз я не повидалась ни с Эллиотом, ни с моим дедушкой. Рой предложил подвезти меня в Хиллтоп, но я была не готова. Мне было нужно время.

Несколько дней спустя после возвращения домой я стояла в очереди в «Дабл Ди», когда вдруг увидела коробку жевательного мармелада на полке с конфетами и положила ее к остальным покупкам. Дома я отнесла ее к себе в комнату и долго разглядывала знакомую желтую коробку с нарисованными на ней разноцветными конфетами. Я думала о маме, о Берни и о себе… и о том, как мы жили до того, как я уехала в Либерти.

Вдруг я заметила кое-что, на что не обращала внимания раньше. Название компании, делавшей мармелад, – оно было написано сбоку коробки маленькими черными буквами внутри красного ромба. «Хайде». Писалось оно через «е» вместо «и», но тем не менее я была уверена, что произносилось оно очень похоже на «Хайди».

Я спросила себя, не пользовалась ли моя бабушка Диан Демут этими мармеладками, чтобы уговорить маму что-то сделать, так же как это делали мы с Бернадетт. И еще я спросила себя, не увидела ли она это слово на коробке в тот день, когда я родилась, – возможно, тогда она и подумала, что это хорошее имя для маленькой девочки. Я сидела, размышляя над этим, когда услышала голос Бернадетт из кухни: