Да будет воля Твоя

Как бы то ни было, Райли понял, что нашел кладбище своего отца. Именно здесь живодер избавлялся от мертвых животных, которых он подбирал. Однако Райли удивился, что их оказалось так много. Некоторые, похоже, попали сюда очень давно. Стоя на одном месте, он поворачивался в разные стороны, но считать отказывался. По телу его пробежала ледяная дрожь, и он предпочел повернуть назад. Инстинкт повелевал ему срочно убираться, не задерживаться, поскорее подниматься по скользким склонам зияющей раны. Главное, чтобы его никто не заметил и не говорить никому о своем открытии, и прежде всего отцу.

К тому же, в глубине души, Райли вовсе не хотел и дальше разглядывать эти кости. Не осмеливаясь назвать вещи своими именами и признаться себе в этом, он боялся обнаружить еще и другие останки, которым здесь никак не место.

22

За всю свою жизнь Йон Петерсен никогда не испытывал ни малейших угрызений совести. Однако можно утверждать, что по крайней мере один раз он усомнился в том, кто он такой и что он делает. Случилось это, когда он обнаружил, что его зловещая каверна открылась навстречу дневному свету. Он долго стоял, опустив руки и созерцая невероятное зрелище, не зная ни что делать, ни что подумать. Он чувствовал себя оскверненным, ибо его самые сокровенные тайны извлекли наружу. Захоронение было его творением, делом его рук, и никто не должен был о нем знать, а тем более видеть, он создавал его не для всеобщего обозрения. Подобно азартному игроку, он коллекционировал свои трофеи, и ничто так не придавало ему уверенности, как прогулка по этой поляне; он ходил по ней, зная, что у него под ногами покоится настоящее сокровище. Он вспоминал тех кошек и собак, которых он ловил, мучил, а потом убивал, когда был подростком. Каждая дохлая тварь, которую он теперь, став взрослым, забрасывал в свой пикап, чтобы привезти сюда и здесь похоронить, пополняла его банк чувственных данных, представлявших собой своего рода ворота к его воспоминаниям, к его детству и его оставшемуся в прошлом ощущению эйфории. В нем закипал гнев. Это несправедливо. Все разрушено, разорено. В принципе, Йон не особенно беспокоился, он знал, что вряд ли кто-нибудь когда-нибудь забредет в этот отдаленный уголок его владений, но теперь он сам вряд ли сможет здесь что-либо сделать. Годы тяжкого труда, сметенные за одну ночь…

Потом он начал размышлять. Почему так случилось? Надо ли видеть в этом знак свыше, как слепо утверждали бы некоторые приверженцы церкви, если бы об этом узнали? Или это Бог посылает ему знамение? До сих пор Йон никогда толком не задавался вопросом, как Господь может смотреть на него и на его поступки. Если Господь столь милосерден, как о нем говорили, тогда Он поймет и в нужный момент простит его. Однако не выразил ли Он таким образом свое неодобрение? Почему среди тысяч акров земли провалился именно этот участок? Йону это не нравилось. Он размышлял целый день, а потом и всю ночь, и раннее утро застало его сидящим на деревянном ограждении свинарника; он курил сигарету за сигаретой, а внизу по склону, словно напуганный фермером, медленно таял осенний туман.

Он принял решение. Надо покаяться. Исповедаться, и не наполовину, ибо отпущение грехов священно, а рассказать все, в мельчайших подробностях, чтобы Бог узнал про все. Но у Йона имелся свой предел. Как потом, по воскресеньям, смотреть на человека, который знает о нем все? Сумеет ли он выносить его взгляд? Нет, это выше его сил. Не привыкнув останавливаться на полпути в реализации своих идей, Йон Петерсен выбирал суть, а не форму и сделал то, с чем дед Ингмар никогда бы не смог согласиться: он, лютеранин, прыгнул в машину и порулил по дороге к методистской церкви. Старик удавился бы от такого поступка, он наверняка закатил бы скандал, напомнив Йону, что его родитель умер из-за церковного разногласия, что это предательство его крови, его корней, и в конце концов Ингмар, скорее, убил бы себя, нежели стал жить в столь шатком мире. Но Йона это не заботило. С возрастом он перестал обращать внимание на такие пустяки.