Да не судимы будете. Дневники и воспоминания члена политбюро ЦК КПСС

Затем разговор с москвичами по их инициативе зашел о Л. И. Брежневе. Они очень отрицательно высказывались о нем. Москвичи его не любят и как политического руководителя, государственного деятеля всерьез не принимают. О нем в народе и партийном активе говорят, что это «случайный человек, стал во главе партии и руководства страны на волне политической перетасовки в «верхних» этажах политической власти. Он пришел вследствие «дворцового переворота», организованного им самим при активной поддержке хотя и не глупых людей, но доверчивых. Брежнев ни умом, ни организаторскими способностями далеко не блещет, хозяйства страны не знает, нигде на конкретной самостоятельной хозяйственной работе не был. Он большой интриган, артист, но артист не для большой сцены, а так, для провинциальных подмостков. Он большой корыстолюбец и властолюбец, изрядный пьяница, бабник и развратник. Можно только удивляться — как это могло случиться, что такой человек с такими личными качествами стал во главе ЦК КПСС». Много еще было сказано нелестного и просто убийственного в адрес Брежнева. Дальше Ступак, ссылаясь на москвичей, сказал: «Самое горькое и печальное, что он при помощи интриг, подхалимов и льстецов, приемов демагогии может долго продержаться у власти, а это, кроме огромного вреда для народа, нашей партии, ничего не даст».

Откровенно скажу, что все то, что я услыхал от Ступака, меня ошарашило. Хотя кое-какие замашки, выходки, проделки мне были известны, да не один раз мне говорил об этом откровенно Н. Подгорный. Но одно дело, когда мы кое-что знаем и говорим, а другое дело, когда все эти «достоинства» руководителя становятся известны и обсуждаются среди партийного актива, тем более среди работников КГБ. Я попросил т. Ступака назвать фамилии работников КГБ из Москвы, он долго не хотел говорить, колебался, но все же назвал одну фамилию — майор Лукьянов. Мое положение было довольно сложным и двойственным. Я не мог об этом молчать, тем более скрыть этот разговор. Но… И все же пришел к решению: обо всем мной услышанном в какой-то форме довести до сведения Л. Брежнева. Однако для большей убедительности и основания нужен был какой-то повод. Я о рассказанном мне попросил т. Ступака изложить все письменно. Он немного колебался и все же сам пришел к выводу, что по-другому он поступить не может. К утру я получил письмо от Ступака и, откровенно говоря, долго размышлял: как мне теперь поступить с «документом»? Я посоветовался с Н. Подгорным, высказал свое намерение лично доложить обо всем Л. Брежневу. Подгорный, выслушав все, только сказал: «Смотри сам, как поступить, но имей в виду — тебя могут неправильно понять».

Но поступить мне по-другому, как казалось, было нельзя. Письмо у меня, разговор со Ступаком был, я не уверен, что он по своей инициативе не проинформирует свою вышестоящую инстанцию. В письме еще говорилось, что «Брежнев низкопробный интриган, он играет в демократию, а как его демократия совмещается с организованным им заговором против Н. С. Хрущева? Брежнев исключался из комсомола за моральное, бытовое разложение». После всего этого я не мог умолчать и не сказать все Брежневу.

Возвратился из командировки. Дел накопилось много, одной специальной почты и телеграмм разбирать надо десятки часов, да текущих дел очень много.

Утром 8 декабря лично позвонил мне Л. Брежнев и просил завтра, к двенадцати часам быть у него, причем сказал, что за мной в Киев он высылает самолет Ил-18, чего раньше не было. Я сразу же подумал, что, очевидно, Подгорный в какой-то форме довел до сведения Брежнева информацию о письме Ступака и поэтому Брежнев проявляет такую «заботу» обо мне. При разговоре со мной Брежнев сказал: «Ты, Петр Ефимович, вылетай пораньше, нам надо с тобой встретиться и поговорить до заседания политбюро ЦК, которое состоится в 13.00».

9 декабря в 12.30 я уже был в ЦК КПСС. Когда я зашел в приемную Брежнева, мне сказали, что он уже обо мне справлялся и ждет меня. В кабинете Л. Брежнева состоялась наша встреча и полуторачасовая беседа. Я докладывал ему о состоянии дел в республике, но он все это слушал довольно рассеянно. По его поведению, какой-то нервозности я замечал, что он с большим нетерпением ждет от меня другого. На его вопрос: «Ну, а что дальше?» — я подробно изложил весь разговор со Ступаком. Не скажу, что мне было приятно все это говорить Брежневу. Он слушал с особой растерянностью. Затем я ему передал письмо Ступака, адресованное мне лично. Брежнев прочел его при мне, изменился в лице, губы посинели. Мне, откровенно говоря, было жалко на него смотреть. Затем Л. Брежнев спросил меня, кто знает о моей беседе со Ступаком и о содержании этого письма? Я ответил, что об этом никто не знает, кроме меня, и тут же добавил, что в самой сжатой форме сообщил это Н. Подгорному, о чем он, очевидно, уже знал. Брежнев промолчал.