Да осчастливит Аллах твой вечер!

Вскоре после революции[16] ухудшилось здоровье моей матери и обострилась психическая болезнь Зейнаб. На мои плечи легли новые расходы на лечение и лекарства. Я привык к холостяцкой жизни, и прежние мои намерения жениться и обзавестись детьми казались мне теперь неосуществимыми. Я с досадой спрашивал себя: удастся ли мне вырваться на свободу из этого постылого логова? Меня одновременно радовало и печалило то, что они втроем стараются услужить мне, окружить меня уютом. Но мне меньше всего был нужен этот уют. Они опутали меня цепями, в то время как годы уходили. Но вот отправилась к праотцам Умм Абдо. Что касается матери, Фикрии и Зейнаб, то я потерял их на последнем году своей службы. Сначала умерла мать, достигшая к тому времени почтенного возраста. Спустя несколько месяцев за ней последовали семидесятилетняя Фикрия и Зейнаб, которая была моложе Фикрии на два года. Похороны обошлись недешево, я даже залез в долги. После этого в свои шестьдесят лет я оказался один в обезумевшем, свихнувшемся мире, где лимон стоит десять пиастров!

Хамада ат-Тартуши говорит мне:

— Не поддавайся отчаянию. Тебе опротивело твое жилье, но тысячи бездомных, что ютятся в склепах на старых кладбищах, могут тебе позавидовать. Ты вполне мог бы работать в частной компании и увеличить свои доходы. И еще есть женщина, одинокая, как и ты, почему бы тебе не навестить ее?

Смеясь, он добавляет:

— Слава Аллаху, у тебя отменное здоровье, а твои мужские способности предвещают полный успех.

В один прекрасный вечер я сказал ему:

— Я решил бросить вызов судьбе.

Старик одобрил меня за храбрость. Большую часть следующего дня я приводил себя в надлежащий вид. Я постригся, побрился, как следует вымылся под душем, надел свои лучшие брюки и рубашку и стал ждать, пока стемнеет. Потом вышел на главную улицу и пересек ее. Мне вспомнился Али Юсуф. Я сказал себе, что он верил мне и я тоже не изменяю его памяти, и еще, что человеку в моем возрасте стыдно смущаться. Постояв в полной темноте перед дверью на третьем этаже, я нажал на звонок. Услышал приближающиеся шаги. В двери открылся глазок, и очень знакомый голос спросил:

— Кто там?

Над дверью вспыхнула лампочка и осветила мое лицо. Маляк не поверила своим глазам:

— Ты?!

Она открыла дверь. Ее голос дрожал от волнения. Указав мне на комнату справа от входа, она прошептала:

— Пожалуйста.

Маляк удалилась, и я остался один. Было душно. Я открыл окно, выходящее на улицу. Да, все та же старая знакомая гостиная, но мебель в ней новая, очень современная. Придется ли мне раскаиваться в своем поступке? Маляк, наверное, сейчас переодевается. Как давно я не видел ее вблизи! Снова послышались шаги. Она вернулась в красивом летнем платье скромного покроя, открывавшем только руки и лодыжки. Голову ее покрывал белый платок. Не присаживаясь, она спросила:

— Выпьешь кофе? А хочешь, у меня есть апельсиновый сок.

— Не беспокойся, пожалуйста.

Она снова ушла. Но я уже успел ее рассмотреть. Лицо округлилось больше прежнего, но еще сохраняло привлекательность, и морщин на нем не было заметно. На смену прежней свежести и молодому задору пришли степенность и серьезность. Интересно, поседели ли у нее волосы? Она пополнела, но не огрузла. Под платьем тело ее выглядело даже соблазнительно. Да, клянусь Аллахом, соблазнительно! На меня обрушился вихрь страстных желаний. Ах, прижать бы ее к груди и слиться с нею в жарких объятиях, как бывало! Но будь осторожен, говорил я себе. Ты ведь не знаешь, что сейчас у нее на душе. Возможно, она решила навсегда посвятить себя материнству и чистой, беспорочной жизни. Умерь свой пыл и постарайся не оплошать.

Она вернулась, держа в руках маленький серебряный поднос, на котором стояла бутылка с соком. Поставив поднос на деревянный столик, инкрустированный перламутром, она пододвинула его к моему креслу.

— Я тебе доставляю много хлопот. Присядь отдохни, — произнес я.

Она села на диван напротив меня, и в этот момент я обратил внимание на свадебную фотографию, что висела у нее над головой. И по бокам две фотографии: на одной — Али Юсуф, на другой — их сыновья в арабской одежде. На мгновение я растерялся: моя задача усложнялась.

— Доброе дело, наконец-то ты вспомнил своих родных!

— Неразумно жить в одном квартале и сторониться друг друга!

— Милости прошу. Ты все еще работаешь в министерстве?

— Только-только вышел на пенсию.

— Да продлит Господь твои дни. А кто тебя обслуживает?

— Никто. Живу наедине со старыми стенами, — сказал я, засмеявшись.

— Я тоже одна вроде тебя, если не считать доброй преданной женщины, которая бывает у меня раз в неделю.

— Разве ты никогда не покидаешь дома?

— Выхожу лишь время от времени, по необходимости.

— Одиночество — тяжкая вещь. Хотя у меня есть излюбленное кафе и друг, все равно очень тяжело.

— А у меня телевизор, одна-две соседки, — призналась она со вздохом.

— Этого мало.

— Все же лучше, чем ничего!

— А как поживают твои сыновья?

— Великолепно, они поселились там навсегда. У меня теперь внуки... Что ж, таков мой удел.

В последних словах ее прозвучала горечь.

— Ты к ним не ездила? — спросил я.