Да здравствует фикус!

В камере, усевшись на койку, Гордон занялся подсчетом кафельных плиток, но вскоре застыл, локти на коленях, голова в ладонях. Кости ныли, одолевали слабость, зябкая дрожь и, главное, безумная скука. Тащиться в суд, трястись в машине, болтаться по казенным коридорам, отвечать на вопросы, объяснять… Больше всего хотелось остаться одному и чтоб не трогали. Тем временем послышались голоса, шаги. В глазок заглянул констебль:

— Посетители к тебе.

Ох, только визитеров не хватало. Гордон нехотя поднял тяжелые веки — на него смотрели Равелстон и Флаксман. Как это вдруг они оказались вместе? Впрочем, какая разница? Хоть бы ушли скорей.

— Привет, парнишка! — хохотнул Флаксман.

— Вы зачем? — устало поморщился Гордон.

Измотанный, с рассвета искавший Гордона Равелстон впервые увидел полицейскую камеру во всей красе ее гигиеничной облицовки и бесстыдно торчащего унитаза. Лицо его невольно скривилось от брезгливости. Но Флаксмана, тертого малого, интерьер не смутил.

— Видали уголки похлеще, — подмигнул он. — Смешать бы ему стаканчик «Устрицы прерий», засиял бы новеньким долларом! А что, парнишка, глазки не глядят? Эх, что-то полиняли наши глазки.

— Напился вчера, — бормотнул Гордон, не отнимая рук от головы.

— Донеслась, донеслась, парнишка, славная весть.

— Слушайте, Гордон, — сказал Равелстон, — мы принесли залог, но, кажется, опоздали. Вас сейчас повезут в этот дурацкий суд. Жаль, что вы не назвались каким-нибудь вымышленным именем.

— Я сказал им свою фамилию?

— Вы все сказали. Я, черт меня дери, не уследил, как вы сбежали из того притона.

— И шатался по всей Шефтсбери-авеню, прихлебывая из бутылки! — с удовольствием дополнил Флаксман. — Вот только кулаком сержанта, это ты, парень, зря. Сглупил чуток. Да, обязан предупредить — мамаша Визбич учуяла след. Узнала от твоего приятеля, что ты в участке; уверена, что ты кого-то придушил.

— Гордон, послушайте, — вновь начал Равелстон, впадая в обычную неловкость, возникавшую при вопросе о деньгах. — Послушайте меня, пожалуйста.

— Да?

— Насчет этого вашего штрафа. Давайте, я улажу?

— Нет, не надо.

— Дружище, но ведь вас посадят.

— Хрен с ними.

Ему было все равно, пусть хоть на год сажают. Заплатить нечем, в карманах наверняка ни пенни: сам ли отдал Доре, или скорее она успела прибрать. Снова отвернувшись к стене, Гордон упорным молчанием заставил их наконец уйти. Слышалось, как, постепенно удаляясь, звучный баритон Флаксмана диктовал Равелстону рецепт коктейля «Устрица прерий».

Потом была сплошная гнусность. Гнусная тряска в «Черной Мэри», в зарешеченном боксе, тесном, как отсек общественной уборной. Еще гнуснее бесконечное ожидание в судебной камере, почти такой же, как в участке, даже с тем же количеством плиток, только значительно грязнее. Воздух холодный, но от вони не продохнуть. Беспрерывно приводят новеньких; впихивают на пару часов, забирают и частенько опять возвращают ждать приговора или вызова новых свидетелей. Сидели по пять-шесть человек, все на единственном сиденье — дощатой койке. Кошмарнее всего, что оправляться приходилось здесь же, публично. При этом слив в унитазе практически не работал.

До полудня Гордон просидел в прострации, стараясь держаться подальше от унитаза, ощущая болезненную слабость и мерзкую щетину на щеках. Соседи вызывали лишь вялое досадливое раздражение. Однако по мере того как головная боль стихала, он начал их различать. Тощий седой взломщик жутко нервничал из-за того, что станет с женой и дочкой, если его посадят. Взяли его как «подозрительно слонявшегося у подъезда» (имеющим ряд судимостей столь туманные обвинения действительно грозят тюрьмой). Вскидывая руки с необычайно гибкими пальцами, старый взломщик взывал к справедливости. Рядом с Гордоном сидел вонючий, как хорек, глухонемой. Далее — низенький пожилой еврей в пальто с меховым воротником: отправленный в Абердин закупать кошерное мясо, он спустил двадцать семь общинных фунтов на шлюх, а теперь требовал передать его дело раввину. Еще тут был смухлевавший с деньгами Рождественского клуба владелец бара — рослый, плотный, очень любезный, в ярко-синем пальто и с ярко-красным лицом (стандарт успеха барменско-букмекерского класса). Родня вернула присвоенные деньги, но члены клуба все-таки подали на него в суд. И хотя лихости он не терял, периодически глаза его так странно пустели и застывали, что Гордона пробирал холодок. Еще довольно молодой, еще шикарный, человек этот, вероятно, уже погиб. Заведение — которое, конечно, как у всех его лондонских коллег, в когтях какого-нибудь пивовара, — пойдет с торгов, имущество будет конфисковано, после тюрьмы ему не светят ни свой бар, ни вообще работа.