Да здравствует фикус! Дочь священника (сборник)

– Но ваше отношение так нелогично. Вы вечно обличаете капитализм, но и единственную альтернативу отвергаете. Здесь невозможно оставаться в стороне, одно из двух.

– Ну не волнует меня ваш социализм, от одного слова в зевоту тянет.

– Серьезный аргумент, и других возражений не имеется?

– Аргумент у меня один – никто не рвется в это светлое будущее.

– О! Как же можно так говорить?

– Можно и нужно. Ведь никто не представляет, что это за штука.

– А вам лично что тут видится?

– Мне? Ну, наверное, какой-то «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, только не столь забавный. Четыре часа в день на образцовом производстве, затягивая болт номер шесть тысяч третий. Брикеты полуфабрикатов на коммунальной кухне и коллективные экскурсии от дома Маркса до дома Ленина или обратно. Клиники, где делают аборты, на всех углах. И все отлично по всем пунктам! Но туда – не хочется.

Равелстон вздохнул. Ежемесячно его «Антихрист» разносил в пух и прах подобный вариант социализма.

– Хорошо, предположим. А что хочется?

– Знать бы! Нам ведь всегда известно лишь то, чего мы не хотим и от чего нам нынче плохо. Застряли буридановым ослом. Альтернатив, правда, не две, а три, и все как рвотный порошок. Самая первая – социализм.

– Так, и еще две?

– Думаю, самоубийство и католичество.

Атеист Равелстон потрясенно хохотнул:

– Религия? Это, по-вашему, альтернатива?

– А разве нет? Интеллигенцию ведь искушает.

– Нет, подлинных интеллигентов никогда. Впрочем, вот Элиот, конечно… – не закончил Равелстон.

– И, помяните мое слово, туда потекут. Укроются под крылышком матушки церкви. Слегка тухлятинкой несет, зато тепло, не страшно.

Равелстон по привычке потер переносицу.

– Мне кажется, это как раз форма самоубийства.

– Близко к тому. Как и социализм. И то и другое – от отчаяния. Но самоубиваться не по мне, чересчур уж смиренно и покорно. Не желаю просто так уступать свою земную долю, хотелось бы сначала прикончить хоть парочку врагов.

Равелстон улыбнулся:

– Кто же ваши враги?

– Любой с доходом больше пятисот в год.

Упала неловкая тишина. Чистый доход Равелстона составлял примерно две тысячи. Вечно у Гордона прорывались такие фразочки. Дабы рассеять гнетущую паузу, Равелстон, собрав волю в кулак, залпом проглотил две трети пойла, что вполне могло сойти за выпитую порцию.

– Еще по одной? – дружелюбно предложил он. – Пора, кажется, повторить!

Гордон допил до капли и отдал стакан Равелстону. Вот теперь можно позволить и ему заплатить, честь не пострадает. Равелстон, опустив голову, пошел за новой выпивкой. Народ опять с любопытством стал следить; прислонившиеся к стойке возле своих нетронутых кружек работяги глазели молча и нагло. Здешнего пива, понял Равелстон, ему больше не проглотить.

– Нельзя ли два двойных виски? – проговорил он, словно извиняясь.

Буфетчица не шелохнулась, через секунду бросила:

– Чего?

– Пожалуйста, нельзя ли два двойных виски?

– Нету тут виски, спирт не держим. Пиво тут.

Работяги ухмыльнулись в усы («Порядка не знает, фраер гребаный! Ишь ты, в пабе виски свой хренов спрашивать!»). Нежное лицо Равелстона зарумянилось. До сих пор он не знал, что дешевым пабам не по средствам лицензия на крепкие напитки.

– Что ж, можно тогда пару бутылок бархатного?

Но бутылок здесь тоже не держали. Пришлось удовлетвориться четырьмя стаканами бархатного из бочки. Гордон, смакуя, отпил, а потом – еще. От принятого на голодный желудок и более хмельного, чем привычный портер, «баса» в голове зашумело. Потянуло философствовать и плакаться. Он, конечно, твердо решил не заикаться о своей бедности, однако же какого черта?

– Все это, что мы с вами говорили, все это блядство! – заявил он.

– Что именно?

– Да весь этот социализм-капитализм, современное положение и прочая мутотень. На фиг мне современное положение? Да хоть вся Англия кроме меня с голоду будет пухнуть, мне наплевать!

– Вы не преувеличиваете?

– Нет. Мнения отражают лишь наши чувства. А чувства наши от того, сколько в кармане. Вот я брожу, и вижу мертвый город и смерть культуры, и мечтаю, чтоб это рухнуло в тартарары, а почему? Зарплата два фунта в неделю, когда страстно хотел бы пять.

Опять услышав косвенный намек на его барство, Равелстон принялся медленно постукивать указательным пальцем по переносице.

– В определенной мере вы, пожалуй, правы. Маркс говорит нечто довольно схожее, определяя идеологию следствием экономики.

– Да вы вот все по Марксу! Сами-то на себе не пробовали. Что тяготы, хрен с ним, с этими тяготами, неудобствами! Такой становишься забитой жалкой тварью; неделями напролет один – товарищей-то без гроша не заведешь. Писателем себя считаешь, но ни строчки. Тебя просто сливает, как дерьмо в унитаз. Булькаешь где-то во тьме, в канализационных трубах под культурой…