Да здравствуют медведи!

Запах водорода, надувавшего желтый резиновый зонд, заставлял их нестись со всех ног к месту старта — того и гляди разорвут в клочья резину.

Как-то утром мы увидели на белом, девственном снегу сотни мятых, изжеванных, рассыпанных спичечных коробков. Машка с Филькой изрядно потрудились. Пристрастие к спичкам за ними замечено было давно, и коробки в герметических пакетах были плотно обернуты брезентом, закопаны в снег, завалены ящиками. Но перед запахом серы медведи, очевидно, устоять не могли, хотя, наевшись ее, каждый раз жестоко мучились животами и жалобно выли.

— Сколько раз говорил: не жрать спички! — ворчал Геннадий Горбунов, пытаясь скормить им лекарство. — Я ведь не медвежий доктор, а человечий.

Своевольные, упрямые, они причиняли массу хлопот. Но обладали таким чертовским обаянием, что сердиться на них было нельзя. Стоило появиться Машке с Филькой, и лица у всех добрели. С ними можно было поиграть — спрятаться за угол, побегать вокруг домика. С деловитым хрюканьем они быстро догоняли убегавшего, а настигнув, так довольно урчали, так радостно разевали пасти — только что не смеялись. Их можно было приласкать — почесать между ушей, вытащить из шерсти примерзшую ледышку.

Лишь однажды пришлось обойтись с медвежатами непочтительно. В тот день океанологи решили пробить новую прорубь. Развлечения ради с ними увязалось еще человек десять. Спустились с острова, прошли метров шестьсот, выбрали место, заложили взрывчатку. Отбрели в сторону, подожгли шнур и залегли. Именно в этот момент Машке вздумалось отправиться вслед за дымком от шнура. Легкой трусцой она двинулась прямо на заряд. Попытались догнать — прибавила шагу. Кто-то встал у нее на пути, — она аккуратно его обежала и точно приняла заданное направление. До взрыва остались секунды, когда притаившийся в стороне Олег Смелков кинулся ей наперерез, настиг, сбил с ног тяжелым ударом унты и прижал телом ко льду.

Грохнул взрыв. Осколки перелетели через Олега с барахтавшейся под ним Машкой. Все обошлось.

Олег был мастером спорта, но и он сумел догнать Машку потому, что бежал ей наперерез. В унтах и ватном костюме трехмесячных медвежат, если они сами того не желают, не смог бы догнать и Борзов. Их вообще нельзя было заставить что-либо сделать против воли. Филька иногда еще поддавался уговорам. Но не Машка. Когда кок наливал ей кашу в большую банку из-под сельди, она погружала в нее морду — нос только торчал на поверхности — и тянула в себя жижу, грозным урчаньем пресекая любую попытку Фильки посягнуть на ее харч. Но, покончив со своей банкой, с таким же урчаньем направлялась к Филькиной и без зазрения совести окунала в нее морду.

Как-то ребята решили приготовить шашлык. Вымочили мясо, нажгли углей из ящиков, соорудили мангал и вынесли его на лед. Медведи не заставили себя ждать. Фильку с грехом пополам удалось отогнать, а Машка, отбиваясь лапами и зубами, прорвалась к огню. Ткнулась носом в шипящее мясо и взревела. «Так тебе! — огорчился кок. — Впредь неповадно будет». Минут двадцать Машка обиженно выла, потирая лапой черную кнопку носа. Но как только боль прошла, снова полезла в огонь. И снова, взревев, забегала вокруг мангала. Когда шашлык поспел, она была готова к третьей попытке.

У белого медведя во льдах нет достойных противников. А человек появился здесь слишком недавно, чтобы его портрет, как знак опасности, закрепился в генетической памяти. Словом, Машка вела себя как наследница истинных хозяев Арктики.

Машка с Филькой действительно были здесь дома. Мы, чтобы выжить, невольно уподобились им — нацепили на безволосые ноги унты, похожие на медвежьи лапы, оделись в шкуры, но остались пришельцами из иного мира, где, кроме белого и голубого, были еще зеленый и желтый, тишина — лишь редкостной паузой среди гула, а в воздухе — такой коктейль из дыма, пыли, вони, который оглушил бы их куда сильней, чем нас полярное безмолвие.

Людские игры быстро им надоели. Оглядываясь на ходу через плечо, словно приглашая последовать за ними, они убегали из лагеря далеко в торосы и затевали свои забавы: припадали к какой-нибудь ледяной глыбе, сливаясь со снежным покровом, выслеживали друг друга, кидались из засады, снова прятались, возились, попеременно меняясь ролями. То была извечная игра охотника и дичи.

Порой они надолго скрывались из глаз за горизонтом. Лагерь сразу как-то пустел. И Миша Судаков, механик, отвечая на невысказанный, но вертевшийся на языке вопрос, говорил: «Ничего, захотят жрать — вернутся».

И они возвращались. Иногда с другой стороны, но всегда вовремя — к обеду или к ужину. Наевшись, укладывались поудобней на лед и задремывали, уткнув носы в теплую, белую шерсть на Васькином животе.