Дача (июнь 2007)

Тех, кто взял на себя каторжную, геркулесову работу очистки авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать «мучителями народа», - с моей точки зрения, они - скорее жертвы.

Я говорю это, исходя из крепко сложившегося убеждения, что вся русская интеллигенция, мужественно пытавшаяся поднять на ноги тяжелый русский народ, лениво, нерадиво и бесталанно лежавший на своей земле, - вся интеллигенция является жертвой истории прозябания народа, который ухитрился жить изумительно нищенски на земле, сказочно богатой. Русский крестьянин, здравый смысл которого ныне пробужден революцией, мог бы сказать о своей интеллигенции: глупа, как солнце, работает так же бескорыстно.

Он, конечно, не скажет этого, ибо ему еще не ясно решающее значение интеллектуального труда.

Почти весь запас интеллектуальной энергии, накопленной Россией в XIX веке, израсходован революцией, растворился в крестьянской массе. Интеллигент, производитель духовного хлеба, рабочий, творец механизма городской культуры, постепенно и с быстротой, все возрастающей, поглощается крестьянством, и оно жадно впитывает все полезное ему, что создано за эти четыре года бешеной работы.

Теперь можно с уверенностью сказать, что, ценою гибели интеллигенции и рабочего класса, русское крестьянство ожило.

Да, это стоило мужику дорого, и он еще не все заплатил, трагедия не кончена. Но революция, совершенная ничтожной - количественно - группой интеллигенции, во главе нескольких тысяч воспитанных ею рабочих, эта революция стальным плугом взбороздила вю массу народа так глубоко, что крестьянство уже едва ли может возвратиться к старым, в прах и навсегда разбитым формам жизни; как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень - все те почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их заменит новое племя - грамотных, разумных, бодрых людей.

На мой взгляд, это будет не очень «милый и симпатичный русский народ», но это будет - наконец - деловой народ, недоверчивый и равнодушный ко всему, что не имеет прямого отношения к его потребностям.

Он не скоро задумается над теорией Эйнштейна и научится понимать значение Шекспира или Леонардо да Винчи, но, вероятно, он даст денег на опыты Штейнаха и, несомненно, очень скоро усвоит значение электрификации, ценность ученого агронома, полезность трактора, необходимость иметь в каждом селе хорошего доктора и пользу шоссе.

У него разовьется хорошая историческая память и, памятуя свое недавнее мучительное прошлое, он - на первой поре строительства новой жизни - станет относиться довольно недоверчиво, если не прямо враждебно, к интеллигенту и рабочему, возбудителям различных беспорядков и мятежей.

И город, неугасимый костер требовательной, все исследующей мысли, источник раздражающих, не всегда понятных явлений и событий, не скоро заслужит справедливую оценку со стороны этого человека, не скоро будет понят им, как мастерская, где непрерывно вырабатываются новые идеи, машины, вещи, назначение которых - облегчить и украсить жизнь народа.

Вот схема моих впечатлений и мыслей о русском народе.

Дмитрий Галковский Наш Солженицын

Изданы дневники классика «советской истории» Исаака Минца

Исаак Израилевич Минц родился в 1896 году в семье местечкового лавочника. О дореволюционном периоде его жизни известно мало. Сам Минц любил рассказывать красочные эпизоды из своей молодости, все они не выдерживают критики. Например, по его версии, он окончил классическую гимназию и пытался поступить на ма- тематическое отделение Петербургского университета, куда его якобы не взяли «из-за еврейского происхождения». Тем не менее Минц, несмотря на подобное надругательство, всю жизнь следил за математической литературой.

На самом деле, Минц учился в харьковской фельдшерской школе, куда попал после учебы в городском училище, а может быть, хедере. Уровень его математических знаний хорошо иллюстрирует следующее воспоминание ученика.

«Однажды я захожу к Минцу, он сидит за огромным письменным столом, заваленным книгами, рукописями, авторефератами, и заполняет квитанции на оплату электроэнергии. Подняв голову и увидев меня, он как-то растерянно спрашивает: «Саша, сколько будет 5 и 6?» Я, решив, что он шутит, ответил тоже в шутливом тоне: «12». Он тут же записал эту цифру, а затем, глядя мне в глаза, удивленно говорит: «Так много?» И мне стало неловко за свою шутку».