Дача на Петергофской дороге

Помню, ты некогда очень не жаловал семейство Щеткиных, но я понимаю, ты был ожесточен против всех, кто не был согласен с тобой. Кстати, о прошедшей твоей страсти, то есть Фекле Григорьевне. Она вышла замуж недавно и сделала себе партию приличную. В нашей губернии появился землемер, которого принимали многие помещики. Уверяли, будто он говорит на трех языках и очень умен и красив собой; но, по правде сказать, у нас здесь всему нельзя верить. Как новичка его и женили. Я было хотел предупредить его, послал пригласить его к себе, будто хочу дать ему работу, а он изволил отказаться да еще очень дерзко отзывался обо мне в одном доме. Разумеется, ему хотелось сделаться помещиком. Зябликов умер, а старуха живет с дочерью. Преуморительная, говорят, была их свадьба: обвенчались, никто даже не знал из соседей; визитов никому не делали, как важные лица, и нос подняли страшно.

Прощай, будь настолько любезен, что отвечай мне на это письмо. Я очень желал бы видеть тебя в деревне теперь. Ты бы порадовался, — я помирился с женщинами».

Увы! Я скоро узнал очень печальные подробности о женитьбе Ивана Андреича, которые, впрочем, предвидел.

Жюли, тщетно искавшая себе в Петербурге мужа военного и молодого, решилась за неимением другого жениха завлечь моего приятеля. Разумеется, все делалось с общего согласия отца и Анны Егоровны. Ухаживали, льстили страшно, пугали небывалыми женихами, но, видя упорство своего соседа, начали употреблять более сильные средства: повезли его к гадальщице, подучив ее заранее. Жюли осталась на зиму с отцом в деревне и рассыпалась мелким бесом перед моим приятелем, которому заронила мысль о женитьбе. Одним словом, много времени и труда потратили, зато поймали дикого зверя.

Капитала, положенного на каждую дочь в ломбард, о чем часто упоминал г-н Щеткин в мое пребывание, не оказалось. Зато приятель мой должен был заплатить в первый же год супружества в опекунский совет проценты за деревню своего тестя.

Когда я узнал, что мой приятель намерен переселиться на житье в Петербург, я от души желал ему сделаться простаком, бросить свою дальновидность и не видеть, что будет делаться у него под носом!

Я видел их в Петербурге.

Жюли все так же была затянута в корсет, цвет лица ее еще стал ярче, а лоб, покрывавшийся морщинами, еще сильнее лоснился. Она очень часто нежничала со своим мужем, не стесняясь никем, и в то же время кокетничала перед каким-то юнкером, годившимся ей в сыновья.

Через год Жюли очень расстроила свое здоровье и мой приятель должен был везти ее лечиться за границу. Вскоре по возвращении он отправился жить в деревню, а Жюли постоянно оставалась в Петербурге будто бы для излечения какой-то серьезной болезни, не мешавшей ей, однако же, зимой танцевать на различных балах…

Н. С. Соханская Из провинциальной галереи портретов {95}

Так жила Анна Гавриловна у государя своего батюшки, когда неожиданно с нею случилось маленькое обстоятельство такого рода.

На светлых праздниках, под качелями, барышни пели весенние песни, пашеньку пахали и просо сеяли, разумеется, в приличных костюмах, и им помогали добрые молодцы в зеленых и синих кафтанах; полы, подбитые красною шелковою объярью^{96}, у кого были обе отворочены и заткнуты за пояс, у кого одна пола поднята на колено, а черная шляпа сдвинута на ухо. Сомкнулся хоровод, и после многих других песен запели в хороводе вот эту:

Я по сенюшкам хожу, млада хожу;
Сквозь стеколушко на милого гляжу.
Мой милый друг и хорош, и пригож;
Душа моя, чернобров, черноглаз.
Я не знаю, к чему друга применить?
Применю друга к золотому перстеньку;
Золот перстень на руке, на руке,
Мой милый друг на уме, на уме.

У Анны Гавриловны как-то странно занемела эта песня на губах. Когда другие пели, она без песни двигалась в хороводе и молодые глаза, неведомо ей, приковались к одному молодцу, который был и хорош, и пригож, и уж именно чернобров и черноглаз. Песня лилась, как звонкая, заливающая душу струя, а Анна Гавриловна все смотрела, а вечерняя заря все больше румянела на ее щеках. Случилось странным ненароком, когда разносились слова песни:

Золот перстень на руке, на руке,
Мой милый друг на уме, на уме… —

молодые глаза Анны Гавриловны до того задумались и засмотрелись, что тот удалой добрый молодец, на кого глядели они, снял свою черную шляпу и, будто бы пускаясь в пляску, низко поклонился молодым глазам. Анна Гавриловна ахнула и убежала из хоровода.

Молодец этот был Марк Петрович Ш***, с пеленок записанный сержантом на службу и служивший капитаном в гвардии, живя у себя в деревне.