Дача на Петергофской дороге

Но Гаврила Михайлович более говорил, нежели сам верил своим словам. По крайней мере, в том отношении, чтобы решиться выехать на охоту, он считал это делом крайне опасным? Вовсе нет. Гаврила Михайлович знал хорошо, что он может выехать и может приказать, чтоб оно было так, как при нем было, и оно непременно будет. Но Гаврила Михайлович сидел и не выезжал по заветным преданьям своей «знатной» охоты. Выехать в поле до покрова у Гаврилы Михайловича последний доезжачий считал это делом позорным: ерышков ловить да матерого зверя губить! И Гаврила Михайлович таковых охотников величал не охотниками, а кошкодавами.

— Вам бы, господа, только кошек давить, — говорил он. — По листопаду взрыскались на охоту с семина дня! Зверь не выцвел, не вылинял; еще по нем ость не пошла, холод не уматерил его… И что то за зверь, хоть бы какой русак, коли он раз, другой не отряхнулся в молодом снежку? Лисица хвостом пороши не помела; а об волке и помолвка нейдет! — махал рукою Гаврила Михайлович. И можно судить, с каким нетерпением ожидал он покрова, и особенно теперь, когда Гаврила Михайлович засиделся на привязи, как говорил его собеседник, и когда время удивительно благоприятствовало его охотничьим поверьям. Лисица уже с неделю и больше того, как пушистым хвостом порошу помела, и заяц мог не однажды отряхнуться в молодом снежку. И здесь еще надобно заметить, что покров был вдвойне великим днем и большим праздником для Гаврилы Михайловича. Это был главный престольный праздник его церкви, и, уже отпраздновавши праздник, Гаврила Михайлович обыкновенно на другой день поднимался и недели на три, всем огулом, съезжал в отъезжее поле. Но на этот раз нетерпение Гаврилы Михайловича было до того велико, что он решил после обедни и обеда, на самый праздник, выехать этак немножко поразмять собак. Гости тоже с вечера начали понемножку съезжаться, преимущественно охотники. О том, какова будет погода для праздника, они не думали: но что охота должна была быть отличною, много толковали.

— Сударь мой, Гаврила Михайлович! — говорил собеседник, приехавший последним из гостей. — На дворе, батюшка, рай земной. Мжица мжит; перед носом пальца своего не видать, и ветер только не тявкает, а то как пес удалой, на все вой воет.

— Хорошо, — говорил Гаврила Михайлович, — Повидим, что завтра будет. — Но при этих ожиданьях и разговорах Гаврила Михайлович не мог забыть того, что завтра престольный праздник и не быть Анне Гавриловне у заутрени — этого нельзя. Гаврила Михайлович хотя поздно вечером, а послал сказать Анне Гавриловне, что она должна быть.

Няня Анны Гавриловны почти с неделю лежала больна, распаривала свои старые кости на горячей лежанке, и приказ Гаврилы Михайловича приняла в свое ведение Настя Подбритая. Ранехонько Анна Гавриловна поднялась и начала снаряжаться к заутрене. Чуть перезвонили во все колокола, она уже была готова. Зеленая бархатная шапочка с напускными ушками и с розовою лентой у подбородка, греческая шубка с перехватом на золотых застежках, крытая белым атласом и опушенная черным соболем, — просто красавицею из красавиц делали Анну Гавриловну. Гаврила Михайлович с своими гостями уже поспешил в церковь; а Анна Гавриловна топала ножкой в нетерпении, дожидаясь последних распоряжений Подбритой Насти: кому идти впереди с фонарем дорогу светить, кому по бокам шествовать, под ручки вести Анну Гавриловну (это Настя оставляла себе и другой такой же, если не бритой, то Мазаной Софье); кому, наконец, оберегать сзади греческую шубку и приподнимать длинное платье Анны Гавриловны. Лакей должен был замыкать шествие, как и открывать его с фонарем в руке. Наконец шествие появилось на крыльце. Церковь прямо в глазах ярко горела своими огнями, и шум от прибывающего народа разливался наподобие глухого шума в полноводье выступающей из берегов реки. На все престольные праздники у Гаврилы Михайловича кормили и угощали приходящий народ, и народу приходило видимо-невидимо.