Дача на Петергофской дороге

Гаврила Михайлович спал беспробудно двадцать четыре часа! Как заснул в субботу перед вечернями, и только проснулся в воскресенье, когда к вечерням пора было звонить. Все домашние его находились в неописанном страхе. И разбудить Гаврилу Михайловича никто не смел, и всех приводил в ужас и недоумение этот богатырский сон.

— Кой ляд! — сказал Гаврила Михайлович, отряхивая, как лев гриву, крепкое забвение своего суточного сна. — Что это на дворе деется? Не то светает, не то смеркается?

— Смеркается, батюшка Гаврила Михайлович! — отвечал Комариная Сила. — Вчера об эту пору милость ваша започивать изволили.

— Что?.. — своим обычным коротким вопросом спросил Гаврила Михайлович, поднимая брови. — Ну, значит, хорошо спал, коли сутки проспал. Обедать давай, и пора, значит, опять спать.

Гаврила Михайлович встал, умылся, богу помолился, подали обедать. Он пообедал совершенно один (собеседник его вчера уехал после обеда), и опять лег Гаврила Михайлович. Спал ли он или целую осеннюю ночь пролежал в темноте с открытыми глазами, этого никто не мог знать. Только в обычное время своего пробуждения Гаврила Михайлович кашлянул, как он всегда кашлял, и на вопрос появившегося Комариной Силы: «Что прикажете, батюшка Гаврила Михайлович?» — он отвечал другим вопросом:

— Что ж охота? — точно как бы между приказанием об охоте не прошло ничего другого и самое это приказание отдано было вчера. — Сбор! — прибавил Гаврила Михайлович и в большом охотничьем сборе съехал с своего широкого двора.

Удивительно сиротлив и пустынен оставался его барский двор! Мелкий дождик кропил его, пометала молодая пороша; зяблики стадами слетались на широкую площадь его, и только две-три искалеченные собаки блуждали в опустелом подворье. Домашняя челядь забилась по своим теплым углам, спасаясь от осенней непогоды. Не для кого было сенным девушкам выбегать постоять на крылечке и помахать девичьим передником в сизую мглу прохваченного морозом вечера. Все мужское народонаселение скочевало за Гаврилой Михайловичем. Остались одни женщины, и веретена прилежно жужжали по всем тихим углам, и в этой тиши, в жужжании рабочего веретена, кто разве не хотел, тот бы только не услышал, как часто поминалось здесь все одно и то же, все милое, всем равно дорогое: Анна Гавриловна! Анна Гавриловна!