Дагиды

От голубого листка пахло пылью, хорошими духами, денежными трудностями. Угадывались пальцы, слишком тонкие для грубой ежедневной работы.

Мирон Прокоп переписал адрес и бережно спрятал в бумажник, словно любимую фотографию. Он вновь испытал давно забытое волнение: когда-то – ему было шестнадцать лет – жена учителя в Явлине, где он проводил вакации, вдруг обняла его и страстно поцеловала…

Перед тем как нырнуть в постель, нагретую Ками-ло Томпой, проспавшим целый день, Мирон Прокоп вытащил адрес, долго изучал, потом мечтательно прошептал: «Обучает по собственной системе».

Нежная, прельстительная, волшебная фраза.

* * *

Улица Любека Каравелова находилась не слишком далеко, и потому, можно сказать, решение первой задачи Мирону Прокопу далось легко. На следующий день, закрыв предварительно деревянные жалюзи агентства Ангела В. Памева, он уделил особое внимание своему туалету. Вытащил из кармана скатанный в трубочку новый воротничок – старый, на его взгляд, уже истрепался за день, – достал новые перчатки. Причесанный, элегантный, довольный собой, очаровательно встревоженный, он смело отправился на поиски того, что считал Авантюрой…

Дом под номером 24 украшала эмалированная табличка, потерявшая блеск серьезно и окончательно. Однако прочитать было можно.

Мара Георгиева

Преподаватель музыки

Мирон Прокоп собрал всю свою силу воли и нажал на электрический звонок.

Дом не производил интересного впечатления. Темный камень побурел от времени, покрылся едкой, белесой патиной. Высокий первый этаж опоясывала затейливая лоджия в скульптурных медальонах. Пока визитер инспектировал фасад, дверь незаметно открылась.

Возраст женщины было трудно угадать. Безусловно красивая, но грустная и серьезная, она спросила, чего он желает.

Мирон Прокоп растерялся моментально. Наигранная храбрость улетучилась. Он забыл ловкие, тщательно продуманные фразы, повторенные многократно в течение дня, и забормотал: «Весьма польщен, мадам… прошу считать меня вашим учеником… искусство есть великий двигатель э-э-э…» Чушь какая-то. В конце концов он объяснил, что интересуется сольфеджио и пришел узнать цену за уроки.

Мадам Георгиева улыбнулась терпеливо и натянуто. Она не пригласила его войти. Каждая неуклюжая фраза повисала в ужасающе стеснительном молчании. Мирон Прокоп поклялся убить себя за неспособность проникнуть в интимный духовный мир персоны, которая со своей изощренностью и деликатностью дошла до возможности обучения по собственной системе.

– Вы занимались музыкой? – поинтересовалась она.

– Недостаточно, мадам. У меня нет артистических амбиций, Боже упаси. Моя музыкальная культура страдает провалами. Вот почему я обратился к вам.

Он не решился поднять на нее глаза и только раздумывал, в чем же заключается странное обаяние этой уже немолодой женщины, одетой в строгое черное, почти монашеское платье.

Банальный разговор едва теплился. После очередного молчания Мара Георгиева заметила, как тягостен ужасный запах прогорклого жира, заполнивший всю лестничную клетку. Наконец договорились о времени первого урока: послезавтра в шесть часов. Мирон Прокоп неловко распрощался и раздраженный побрел домой.

Камило Томпа встретил его иронически:

– Ну что, совсем запутался в сетях коварного Амура? – Он прямо-таки пророкотал последнее слово. – Ну-ка, не дуйся, старик. Пойдем лучше поедим. Я приготовил бесподобный суп.

– Иди ты к черту…

– Да перестань ты! Все происходит к лучшему, а если к худшему – тоже неплохо.

Они обедали молча. Раздражение и досада терзали сердце Мирона Прокопа. Ничего не понимает этот Камило. Или, напротив, слишком проницателен. Но зачем же решительно все подвергать насмешке? Ведь есть же вещи серьезные. Какие, к примеру? Страдание и любовь. Но попробуй скажи, он сразу расхохочется. Если Камило будет продолжать его поддразнивать, он с ним непременно расстанется. Поживет один, проникнутый пылающей мыслью об этой феноменальной женщине, вошедшей в его жизнь, поднявшейся огненным знаком на дороге его судьбы.

Камило Томпа оделся и собрался уходить в свой дансинг. Сдвинув шапку на ухо, радостный, как всегда, он крикнул: «Пока, старик…»

Мирон Прокоп миролюбиво фыркнул. Потом погасил лампу и улегся одетый на постель, вспоминая Мару Георгиеву столь же страстно, как раньше вспоминал иллюстрированные путеводители.

* * *