Дай лапу

В сторожке Изместьев долго объяснял Ивану и Севке, как следует себя вести. В чем суть предстоящего разговора с больным стариком, как им распределить обязанности, как общаться между собой, за кого себя выдать, чтобы не вызвать подозрения у старухи, — и много еще всякого разного пытался им втолковать. Потом он ножницами стриг себе бороду, укорачивал усы, брился, искал куда-то запропастившуюся кепку и снова подробно рассказывал, объяснял, вводил их в курс дела.

Перед самым уходом они немного перекусили.

— Не забыли про мобильные телефоны? — обернувшись, спросил Изместьев.

— Еще там отключили, — ответил Севка. — У вас.

— Хорошо.

— Эй! Хозяева! — крикнул Иван.

Минуту-другую на стук в дверь никто не отзывался.

Потом они услышали шарканье и недовольный женский голос:

— Кто там?

— Откройте! Милиция!

— Тьфу, пропасть.

Дверь им отворила корявая старая женщина с вислым носом. В руке она держала зажженную керосиновую лампу и смотрела на них неприязненно, не скрывая досады и раздражения.

— Ну? — сердито спросила. — Чего надо?

— Евдокия Николаевна? — поинтересовался Изместьев — Тужилина?

— Ну?

— Добрый вечер. Я — следователь из прокуратуры. Зовут меня Алексей Лукич.

— Черти вас носят, — проворчала Тужилина. — Приходил уже от вас, тоже сыщик, всё тут вынюхивал.

— Да-да, я в курсе, Кручинин Виктор Петрович. А это наши молодые сотрудники. Прошу познакомиться.

— Дело говори. Чего надо?

— Побеседовать. Кое-что уточнить.

— Некогда мне с вами разговаривать.

— Хозяйка, — вмешался Севка. — Вы что, не поняли? К вам пришел следователь. Из прокуратуры. Просто так, в гости, следователь к незнакомым людям не ходит. У нас к вам дело. Мы могли вас повесткой вызвать.

— А ты что за молокосос? — огрызнулась Тужилина. — Учить меня вздумал. Без сопливых как-нибудь разберемся.

— Мы в доме Хопрова? — спросил Изместьев. — Павла Никодимовича?

— Ну.

— А сам хозяин? Дома?

— А то вы не знаете! Болен он. Захворал.

— Можно к нему?

— Нельзя!

— Простите, но нам необходимо взглянуть на него.

— На кой? Хворый, он и есть хворый. Чего глазеть-то попусту?

— Евдокия Николаевна, — снова вмешался Севка. — Алексей Лукич вам объяснял. Мы здесь по важному делу. И лучше бы вы не мешали нам, а помогали.

Тужилина зло взглянула на них и отвернулась.

— Да идите, идите, черти настырные. Помощницу нашли.

Она поставила лампу на широкий самодельный стол и отошла к плите.

— Почему света нет? — поинтересовался Иван.

— Лампочка перегорела.

— Может — ввернем?

— Ступай к себе и вворачивай.

— А Павел Никодимович там?

— В избе, — сказала Тужилина. — Обождите маленько. Покормлю хоть.

Она что-то наскоро положила в тарелку, налила в кружку молока. И толкнула ногой дверь.

В комнате, которую она называла избой, горел свет.

Они вошли вслед за хозяйкой и сгрудились у порога.

Всю середину комнаты занимала ухоженная, разлапистая, без следов прогара, свежевыбеленная русская печь. Помимо резной мебели, фигурных подоконников, всевозможных этажерок и полочек, массивного киота из черного дерева в красном углу эта большая светлая комната поражала еще и разумностью планировки, а также прибранностью, ухоженностью и чистотой.

В дальнем углу, у окна, лежал на широкой деревянной кровати немощный старик. На нем была байковая рубашка в шашечку, ворот которой торчал из-под одеяла. Голову прикрывала лыжная шапочка. Глаза его из-под опущенных век смотрели на вошедших безо всякого выражения.

— Хорошо у вас, — сказал Изместьев. — Красиво. Чисто.

— А как же.

Тужилина пододвинула к кровати разлапистый табурет. Села.

— Поесть тебе надо, Пашенька, — ласково сказала она. — Слышишь? Поешь, миленький, — она осторожно поднесла к губам больного кружку с молоком. — Ну вот. И славно. Пей, пей… Чего-чего, а этого вволю. Спасибо, Татьяна не забывает… Пей, миленький, пей, хорошо, — кончиком платка она вытерла больному губы. — И пожуй маленько. На-ка… Ну, что ты, Пашенька. Нельзя. Так и ослабнуть недолго. Надо поесть. Откуси. Ну, чуток. Кусочек… Нехорошо так, Пашенька. Ей-богу, нехорошо. Вон гости из милиции — что они скажут? Нам с тобой поправиться надо. Сидишь сиднем, — Тужилина отставила тарелку и неожиданно всплакнула. — Господи, Пашенька. Вояка ты мой… Пожалей, старую… Бубнишь и бубнишь, не разберу никак… Хоть словечко бы сказал… Измучилась я, Пашенька. Вставай уж… А ну как не выхожу? А ну как на руках отойдешь?… Господи, грех-то какой. Старик Хопров медленно поднял руку и растопырил корявые пальцы.

— Ну-ну, — виновато качнула головой Тужилина. — Не буду. Сглупа это я. Прости, милый. Не серчай, — она промокнула рукавом слезы на щеках, приподнялась с табурета, склонилась над кроватью и пощупала под одеялом. — Сухонько там? А то переменю… Ну-ну, не серчай. Не хочешь, и не надо. Потом поешь, правда? Вот гости уйдут, и поешь. Ну — сиди. Лежи, отдыхай, — она встала и торопливо перекрестилась, обернувшись к иконе в красном углу. — Господи, Всевышний… За что наказал… Мочи нету.

— Пропала речь? — спросил Изместьев.

— Плохой совсем, — горестно ответила Тужилина. — Гудит да плямкает, а о чем — не всегда и поймешь.

— Но — слышит?

— В разуме.

Они перешли на веранду.