Дай мне руку, тьма

Слышно было, как к тротуару подъехало такси, и когда появился водитель, Джерри кивнул ему.

— Сейчас поедешь. Слышишь?

Пэттон опустил голову и свернулся в удобной позе на стойке бара, закрыв при этом глаза. Я почесал его нос, а он легонько оттолкнул мою руку, и мне даже показалось, улыбнулся мне во сне.

— Я люблю тебя! — крикнул парнишка снизу, выходя на улицу.

— Я тронут, — сказал Джерри. Он закрыл дверь бара, и слышно было, как заскрипела ось машины при повороте на авеню, которая вела в Лоуэр Миллз.

— Глубоко тронут, — Джерри запер дверь на замок и, взглянув на меня, провел рукой по своему рыжеватому «ежику».

— Все играешь «доброго полицейского»? — спросил я.

Он пожал плечами, затем нахмурился.

— Я что, читал у вас в школе лекцию на эту тему?

Я кивнул.

— Второй класс в Сент-Барте.

Джерри взял бутылку водки и стакан и перенес их на столик возле телевизора. Я присоединился к нему, но свой стакан оставил на стойке, там, где он и стоял. Пэттон также оставался на своем месте, закрыв глаза и мечтая об огромных кошках.

Джерри откинулся на спинку стула, выгнулся назад, заложил руки за голову и громко зевнул.

— А знаешь? Я вспомнил.

— Да ладно, — сказал я. — Это было больше двадцати лет назад.

— М-м-м… — Он вернул ножки стула обратно на пол и налил себе новую порцию. По моим подсчетам, это была уже шестая, но у него, что называется, ни в одном глазу. — Ваш класс, однако, был особенным, — сказал он, протягивая свой стакан к моему, чтобы чокнуться. — В нем был ты, Анджела и тот желторотый птенец, за которого она потом вышла замуж.

— Фил Димасси.

— Фил, да. — Он кивнул. — Еще там был этот больной на голову Кевин Херлихи и другой крепкий орешек, Роговски.

— С Буббой все в порядке.

— Знаю, вы друзья, Патрик, но давай смотреть правде в лицо. Он подозревается примерно в семи нераскрытых убийствах.

— И конечно, жертвы — невинные обыватели.

Джерри пожал плечами.

— Убийство есть убийство. Раз лишаешь кого-то жизни, должен быть наказан. Вот и весь разговор.

Я отхлебнул пива, посмотрел на экран.

— Не согласен?

— По правде сказать, не вникал… Однако сам подумай — уж наверное, жизнь Кары Райдер стоит намного больше, чем того, кто ее убил.

— Прекрасно, — сказал Джерри, подарив мне улыбку, в которой было что-то дьявольское. — Утилитарная логика в своем лучшем проявлении и краеугольный камень большинства фашистских идеологий, между прочим. — Он допил порцию, глядя на меня чистыми, незамутненными глазами. — Если ты предполагаешь, что жизнь жертвы котируется выше, чем ее убийцы, а ты сам готов покончить с ним лично, не значит ли это, что твоя собственная жизнь ценится гораздо ниже, чем жизнь преступника, которого ты прикончил?

— Послушайте, Джерри, — спросил я, — уж не стали ли вы иезуитом? А может, просто хотите опутать меня, связать своими силлогизмами?

— Ты не ответил на вопрос, Патрик. Не увертывайся.

Даже в пору моего детства вокруг личности Джерри существовала некая эфемерная аура, странная и необъяснимая. Он находился в каком-то ином измерении, чем все мы. Чувствовалось, что определенная часть его существа обитала в некоем спиритуальном мраке, о котором священники говорят как о существующем вне нашего повседневного сознания. Это тот источник, откуда берут свое начало мечты, искусство, вера, божественное вдохновение.

Я пошел за стойку бара за следующей бутылкой пива, Джерри же наблюдал за мной своими спокойными, добрыми глазами. Я залез в холодильник, пошарил в нем, нашел еще одну бутылку «Харпуна» и вернулся к столу.

— Знаете, Джерри, можно сидеть вот так и дискутировать всю ночь, возможно, в идеальном мире это по-другому, но в нашем, уверен, жизни одних стоят гораздо дороже, чем других. — Я пожал плечами в ответ на его недоуменный взгляд. — Можете считать меня фашистом, но я считаю, что жизнь Матери Терезы гораздо ценнее, чем Майкла Миллкена[12]. А жизнь Мартина Лютера Кинга не сравнима по значимости с жизнью Гитлера.

— Интересно. — Его голос превратился почти в шепот. — Выходит, если ты в состоянии судить о ценности жизни другого человека, значит, ты сам считаешь себя существом высшего порядка по отношению к этой жизни.

— Не обязательно.

— По-твоему, ты лучше Гитлера?

— Безусловно.

— А Сталина?

— Да.

— Пол Пота?

— Да.

— Меня?

— Вас?

Он кивнул.

— Вы же не убийца, Джерри.

Он пожал плечами.

— Значит, это твой критерий? Считаешь себя лучше любого, кто убивал или отдавал подобные приказы другим?

— Если убийства были совершены по отношению к людям, не представлявшим реальной угрозы убийце или человеку, отдавшему приказ убивать, тогда да, я лучше.

— Выходит, ты выше Александра, Цезаря, нескольких американских президентов и даже кое-кого из римских пап.

Я рассмеялся. Он прижал меня к стенке, и, хотя я чувствовал, к чему он клонит, но не мог понять, с какой стороны обрушится удар.

— Джерри, я уже понял, вы наполовину иезуит.

Он улыбнулся и потер свой короткий «ежик».