ДайсМен или человек жребия

— Здесь тебе, скорее всего, придется несладко.

— Думаю, здесь я буду как дома.

— Немногие из тех, кто пребывает здесь, по-прежнему хотят улучшить мир, — сказал пастор.

— Каждый хочет улучшить мир, — чуть резче ответил Эрик.

Я слез со стола и обошел его кругом, чтобы сесть и полистать медицинскую карту Эрика. И, глядя поверх очков, словно мог так хоть что-нибудь увидеть, сказал пастору:

— Прежде чем вы уйдете, мне бы хотелось поговорить с вами об Эрике. Побеседуем в его присутствии или предпочитаете наедине?

— Мне все равно, — ответил он. — Ему известно все, что я думаю по этому поводу. Вероятно, он выкинет какой-нибудь номер, но я к этому уже привык. Пусть остается.

— А ты, Эрик, хочешь остаться или пойдешь в палату?

— Отца ищи не здесь, не здесь. Пять саженей воды над ним[25], — ответил он, глядя в окно.

Мать поморщилась, но пастор только медленно покачал головой и поправил очки. Поскольку меня интересовала непосредственная реакция Эрика на родителей, я разрешил ему остаться.

— Расскажите мне о вашем сыне, пастор Кеннон, — сказал я и, усевшись на стул, подался вперед с профессионально заинтересованным видом.

Пастор задумчиво поднял голову, закинул ногу на ногу откашлялся и начал:

— Мой сын — загадка. Не понимаю, как он будет жить на свете. Он совершенно нетерпим к окружающим. Вы… Если вы читали содержимое этой папки, то подробности вам известны. Впрочем, вот только один пример… Две недели назад… А до этого Эрик, — он с беспокойством бросил взгляд на сына, который по-прежнему смотрел не то в окно, не то на окно, — в рот ничего не брал целый месяц. Ничего не читал и не писал. Сжег все, что написал за последние два месяца, — вот такую гору бумаги. Почти ни с кем больше не разговаривает. Я удивился, когда он вам ответил… Так вот, две недели назад, когда мы ужинали, а Эрик изображал святого над стаканом воды, я сказал нашему гостю, — это был мистер Хьюстон из «Пэйс индастриз», он там вице-президент, — ну, так вот, я сказал ему, что иногда мне почти хочется, чтобы началась Третья мировая, ибо не вижу иного способа покончить с коммунизмом. Согласитесь, эта мысль рано или поздно приходит в голову каждому из нас, не правда ли? А Эрик выплеснул воду мне в лицо. А стакан разбил об пол.

Пастор пристально вглядывался в мое лицо, ожидая увидеть, как я отреагирую. Когда я просто посмотрел в ответ, он продолжил:

— Меня это не задевает, но вы не можете себе представить, до какой степени подобные выходки огорчают мою жену… и ведь это повторяется изо дня в день!

— Да, — сказал я. — А как вы думаете, почему он это сделал?

— Он — эгоманьяк. Он смотрит на вещи не так, как мы с вами. Он не хочет жить, как мы. Он думает, что все католические священники, большинство учителей — и я, конечно, — ошибаемся, но ведь так многие думают, однако же не устраивают неприятностей себе и другим. И в этом все дело. Он воспринимает все слишком всерьез. Он никогда не играет — по крайней мере, когда от него этого ждут. Он играет всегда, но не так и не в то. Он вечно воюет за свое право жить, как ему хочется. Да, мы живем в стране великой свободы, но тем, кто так настойчиво навязывает другим свои взгляды, здесь не выжить. Терпимость — вот наше главное слово, Эрик же абсолютно нетерпим.

— Мне жаль, папа, — неожиданно произнес Эрик и с дружелюбной улыбкой поднялся, занял позицию между своими родителями, положив руки на спинки их стульев.

Пастор Кеннон смотрел на меня так, словно по выражению моего лица силился понять, сколько ему осталось жить.

— Ты нетерпим, Эрик? — спросил я.

— Нетерпим к злу и глупости, — ответил он.

— Но кто дал тебе право, — сказал отец, пытаясь обернуться к нему, — кто дал тебе право указывать всем, что есть добро и что зло?

— Это божественное право королей, — по-прежнему улыбаясь, ответил Эрик.

— Ну вот вам, пожалуйста, — обернувшись ко мне, развел руками пастор. — А вот, если угодно, еще пример. Эрику — тринадцать лет. Идет воскресная служба, церковь переполнена прихожанами. Он вдруг встает и во весь голос произносит, обращаясь к коленопреклоненным людям: «До этого дойти»[26] — и выходит.

Мы все замолкли и застыли, словно я был фотогра- ' фом, а они пришли сняться на семейный портрет.

— Тебе не нравится современное христианство? — наконец спросил я Эрика.

Он пробежал пальцами по своим длинным черным волосам, вскинул голову к потолку и пронзительно закричал.

Отец и мать соскочили со стульев, как крысы с электрической сетки, и, дрожа, смотрели, как кричит их сын, — на лице слабая улыбка, руки вытянуты по швам.

В кабинет один за другим влетели два негра-санитара в белых халатах. Оба выжидательно уставились на меня. Я ждал, пока не смолкнет второй пронзительный вопль, гадая, последует ли третий. Не последовал. Эрик замолчал, минутку постоял неподвижно и произнес, ни к кому не обращаясь:

— Пора идти.

— Отведите его в приемный покой, к доктору Венеру на медосмотр. Передайте назначение, — распорядился я, выписывая мягкий транквилизатор.

Санитары настороженно разглядывали Эрика.