ДайсМен или человек жребия

Она нервно отвела взгляд.

— Но Бог говорит, что прелюбодеяние — это грех, — сказала она.

— Ах, но древнееврейское слово для прелюбодеяния, fornucatio[87], на самом деле означает половое сношение, совершаемое только ради удовольствия. Заповедь в действительности следует переводить так: «Не отдавайся прелюбодеянию корысти ради». Многие девочки на курсе библейской истории в УЛА[88] были весьма удивлены и обрадованы, когда постигли истинную природу Божьего повеления.

Она сидела, съежившись, рядом со мной на диване и пила свой джин с рассеянной непринужденностью. Она смотрела в стакан, будто в нем могли содержаться окончательные ответы.

— Но Бог говорит, что… — начала она. — Павел говорит, что… Церковь говорит, что…

— Только эгоистическое удовольствие. Древнееврейский абсолютно четок. Во Втором послании к Коринфянам, стих восемь, говорится: «Благословенна та, кто позволяет мужчине узнать ее во славу Божию, но горе той, кто в корыстолюбии творит прелюбодеяние. Воистину сама земля поглотит ее».

Опять колебания. Затем:

— Во славу Божию? — спросила она.

— Святой Фома Аквинский толкует это как любой поступок, который направлен на развитие способности человека славить Бога. Он цитирует случай дочери Вирсавии[89], которая отдала себя арамейцу, чтобы иметь возможность обратить его. Он также цитирует новозаветную проститутку Магдалину, которая, согласно традиции, продолжала продавать себя мужчинам, чтобы иметь возможность лучше знать их и свидетельствовать о Божественности Христа.

— Правда? — сказала она резко, будто речь наконец зашла об Истине.

— В «Раю» Данте, который вы, возможно, читали, религиозные проститутки помещены на третье небо, сразу под святыми, но над монахинями и девственницами. По словам Беатриче, его проводницы, «Беглая и монастырская добродетель никогда не сможет стать столь близкой к Богу, как добродетель деятельная. Если душа чиста, тело не может быть запятнанным».

— О, я это читала. Это был Данте?

— «Рай», песнь семнадцатая, я думаю. Мильтон перефразировал этот стих в своем знаменитом эссе о разводах.

— Забавно… — сказала она и потрясла оставшиеся кубики льда в стакане, прежде чем сделать очередной глоток.

— Церковь естественным образом умаляла эту традицию, — сказал я, делая умеренный глоток из своего стакана. — Она считала, что девушки могут быть без нужды соблазнены мечтой об обращении мужчин, и, хотя такой поступок не считается греховным, было решено создавать впечатление, что секс в целом есть зло. Таким образом, массы, естественно, жили в неведении об истинном Божьем замысле.

Наконец она подняла на меня глаза и грустно улыбнулась.

— Я буду посещать больше занятий по истории, — сказала она.

Я повернулся к ней и правой рукой убрал волосы с ее щеки.

— Я с удовольствием видел бы у себя в группе такую студентку, как вы. Мне так не хватает человека, с которым можно поговорить о важном.

— Правда?

— Я чувствую себя духовно потерянным, одиноким — с тех пор, как жены не стало. Мне было нужно тепло женского разума и тела, но до этого вечера абсолютно все женщины, которых я встречал, были скучными, педантичными, неспособными… бескорыстно отдать себя мне.

— Вы мне очень нравитесь, — неуверенно сказала она.

— Ах, Терри, Терри…

Я обнял ее, проливая остатки содержимого ее стакана на пол и диван. Я нежно прижал ее к себе, мои глаза, находящиеся намного выше уровня ее головы, слепо уставились на картонную папку на книжном шкафу. Радио завывало «Почему мы не делаем это на дороге?».

— Пожалуйста, дорогая моя, — сказал я, — пойдемте со мной в спальню.

Она застыла в моих руках и не отвечала. Музыка прекратилась, и радиоведущий начал взахлеб трещать о невероятной силе зубной пасты «Глим» и после этого без всякого перерыва перешел к восхвалению Роберта Холла.

— Вы такой большой, — сказала она наконец.

— Вы мне очень нужны.

Она по-прежнему не двигалась. Я разомкнул свои объятия и посмотрел на нее. Она, нервничая, подняла на меня глаза и сказала: — Сначала поцелуйте меня. — Она обвила руки вокруг моей шеи, и, пока мы целовались, я тяжело опустился на нее. Мы лежали, сплетясь телами, больше минуты.

— Не тяжело? — спросил я.

— Немного, — сказала она.

— Пойдемте в спальню.

Мы расплелись и встали.

— Куда? — спросила она, будто мы отправлялись на долгую прогулку.

— Сюда, — сказал я, а когда мы одолели десять шагов до спальни, добавил: — Это ванная.

Мы посмотрели друг на друга.

— Вы раздевайтесь там. Я разденусь здесь.

— Спасибо, — сказала она и вошла в ванную, слегка задев плечом дверной косяк. Я разделся, ловко разбросав одежду отдельными кучками между кроватью и старым ореховым комодом. На широкой двуспальной кровати я положил руку под голову и наблюдал, как потолок скручивается в космические туманности. Пять минут спустя туманности по-прежнему оставались моим единственным развлечением.

— Терри? — позвал я нейтрально.

— Я не могу, — сказала она из ванной.

— Что? — громко сказал я.

Она вышла полностью одетая, с красными глазами и полностью съеденной помадой на нижней губе. Застыв на полпути между ванной и кроватью, она сказала: