Дайте руку королю

Он кивнул, лег на койку. Какие там ему стрекозы!.. Вот если б выйти, спуститься по лестнице, убежать! Вокзал – поездов много-много. Они стоят в ряд под высоченной крышей, собрались уезжать отсюда назад, потому что тут рельсы кончаются...

Он с матерью ехал сюда от дома целый день и ночь. Отец подал его матери в вагон, сказал:

– Вернешься – куплю тебе щенка. Только не реви – не расстраивай маму.

Он вытер кулаком слезы, спросил:

– Волкодава?

– Волкодава. Настоящего!

А мать:

– Мы скоро-скоро назад! Покажемся врачам – и сейчас же...

Паровоз вдруг выкинул пар, ужасающе взревел – он дернулся, как юла, когда у нее кончается заводка, и затрясся. Он всегда трясется, когда ревут паровозы. Разве что-то может напугать так, как паровоз?

Отец пошел рядом с вагоном, но пассажиры в тамбуре заслоняли голову отца, и он видел только желтые отцовские брюки. Вдруг подумал, что никогда у других дядек не видал таких желтых, хороших-хороших, таких отцовских-отцовских брюк, которые вот сейчас, вот-вот пропадут из виду... И взял и спросил мать, почему ни у кого нет таких брюк? Пассажиры засмеялись, а мать сказала:

– Господи, да им сто лет! Это чесуча.

* * *

Вот бы опять быть в поезде – и чтоб поезд несся домой! И под вагоном стучало: ту-да! ту-да! ту-да!.. Отец встречает – уж не провожает, а встречает! Встречает его в своих желтых брюках! В сандалиях, которые никогда не застегивает, и застежки на ходу позвякивают. Отец берет его на руки, несет по перекидному мосту, под которым далеко внизу протянулись блестящие рельсы. Несет по улице, где грязные лужи, а в сторону отбегают, поджав хвост, бродячие собаки. Отец вносит его во двор, там растет низенькая травка, проложены дорожки из камней. С крыльца дома навстречу – бабушка.

Протянет к нему руки, у нее, как всегда, упадут очки, и она воскликнет, будто о чем-то желанном:

– О, опять треснули!

Как щиплет глаза! Он отвернулся к стенке, к темно-серой гладкой противной стенке, она одна только и есть перед глазами. Плюет в нее: "Н-на-а тебе! Н-на!"

– Тебе влетит, – шепчет девчонка. – А меня зовут Ия. Сколько тебе лет?

Он сказал.

– Хо! Я на три года старше! А Владик – только на два. А Проша – на один.

– Ф-фу, уже кашу несут! – Владик морщится.

Слезы, проклятые слезы! Каша никак не пролезает в горло. Владик машет на него рукой:

– Смотрите, смотрите – сам есть не умеет! Маленький, маленький!

Дома сейчас тоже ужин. Бабушка накрывает на стол. Перед высоким стулом с кожаной подушкой она не поставит чашку. Бабушка снимет очки, будет долго протирать их платком и глядеть, глядеть на пустой стул.

4

Утром пришла сестра: сгорбленная, как старушка. А лицо – молодое. И такое, точно сестру обозвали и она психует. Она дала подержать под мышкой градусники, а потом стала их встряхивать так зло, будто градусники набезобразничали.

Он спросил сестру, какая у него температура – чтобы разговориться... И попросить: "Позвоните, пожалуйста, в гостиницу "Восток"!" Они с матерью, как приехали в Москву, жили в гостинице "Восток". Мать возила его в зоопарк, в цирк, кататься на Чертовом колесе, поплавать на водном трамвайчике. И уж только потом привезла его в институт. Мама сейчас, конечно, в гостинице "Восток"...

Спросил про температуру, но сестра на него и не взглянула. Опять спросил, и она снова не взглянула.

– Что вам, что ли, жалко сказать?! – воскликнула Ийка. – Он и так плачет, а вы!.. А вы – вон как!

Сестра сгорбилась еще сильнее, словно что-то высматривала на полу. Пошла из палаты – и так стучала высоченными каблуками, будто в пол вколачивали гвозди.

– Грачиха горбатая, – прошептал Владик. Сильно согнулся, заковылял, разглядывая пол. И расхохотался.

– Просто она злюка, – печально сказала Ийка.

А он подумал: сестра злится, почему градусники не показали грипп. Тогда б она засадила уколы!

* * *

А няня Люда – худая-худая, старая и веселая. Когда утром приходит, всегда:

– Здорово, братцы-кролики!

А когда хочет подсесть к кому-нибудь на койку, чтобы поговорить, няню всю вдруг как дернет! Будто дали тычка в бок.

– Прострел гадский! – она морщится, а сама смеется. – Поясницу простреливает, зар-раза!

Няня Люда объяснила: сейчас они в изоляторе. Их проверяют, не принес ли кто в себе микробов. А после переведут в стационар и начнут выправлять всякими штуками, разными механизмами.

– У тя, огурец, – сказала ему няня Люда, – горб растет, ноги сохнут. Как станут тя распрямлять! Ой, помудруют!

– У него, – показала на Прошу, – ноги вовсе высохли. Так и эдак будут резать, заниматься.

– А мне что сделают? – спросил Владик.

У него правая рука вся выкручена, согнута и не разгибается.

– Тебе перво-наперво золотые кудряшки срежут! А вылечат на полпроцента, – няня Люда отвернулась от него к Ийке: – Вот кого могут совсем вылечить, красоточку! – и хлопнула ее по попе.

У Ийки кисть левой руки немного свернута набок, плохо действует.

– А меня вылечат? – спросил он.

– Ты, самое главное, жизнь люби! – няня Люда хрипло, трескуче расхохоталась, вдруг ее дернуло, и она чихнула громко-громко, со взвизгом.

* * *

Она сказала, что Надю надо жалеть. Сгорбленную сестру звали Надя.