Дайте точку опоры

То, что делалось в лесу, тщательно скрывалось, маскировалось. Об этом не принято было говорить и в их солдатской среде. Капитан Карась да и другие офицеры в каждодневном обиходе упоминали слова «объект», «луг», «пасека». Но скрыть всего просто было нельзя: Петр догадывался, точнее, наверняка знал, что тут готовится: на «лугу», где они работали, возводили колючую изгородь, под навес заводили упакованное оборудование.

Метельников догадался об этом только вчера, когда, направляясь на обед, их бригада, срезая путь, пересекла «луг» по диагонали. Да и на «пасеку» — солдаты рассказывали об этом друг другу «по секрету» — тоже завозили какое-то оборудование, заколоченное в разнокалиберные ящики. На них черной краской, по трафарету, оттиснуты изящные, на тонких ножках рюмки и предупреждения: «Не кантовать! Верх! Стекло!» Часть ящиков складывали неподалеку от «пасеки» в домике из белого силикатного кирпича, другую — сразу относили на станцию наведения: там работали бригады заводских настройщиков.

Как-то Метельников оказался возле навеса, когда сгружали очередное оборудование. Рядом с машиной покуривал плотный, в клетчатой рубашке парень. Замасленная серая кепочка, сплющенная, точно блин. «Шоферяга, свой брат!» — догадался Метельников.

— Как дела, служба? — подмигнул тот, заметив Метельникова. — Строите пасеку, луг? — Он вновь понимающе подмигнул: — Пчельник?.. Так?

— Объект, — уклончиво ответил Петр, не желая распространяться. Почти каждодневные напоминания капитана Карася: «Язык за зубами держите! Бдительность!» — сделали свое дело.

— Эх, дура! — усмехнулся парень, бросив папиросу. — Тут такие пчелки станут на лугу летать, что после от меда, какой на пасеке получат, кое-кому кишки замутит!

И довольный своим каламбуром, коротко, как чиркнул, рассмеялся, показав рядок низеньких, будто сточенных, желтых зубов.

Конечно, Петр мог бы ему ответить по-одесски — за словом в карман не полез бы, — но мысль, высказанная шофером, как-то ошеломила, непонятно почему обрадовала, и он промолчал. Потом не раз вспоминал и татуировку, и каламбур того шофера…

Вот и теперь все это промелькнуло в памяти, но отдаленно — скользнуло стороной и исчезло: возможно, промелькнуло потому, что капитан Карась что-то говорил перед строем о бдительности… Но вот капитану подкинули какой-то вопрос на правом фланге растянутого и не очень четкого строя, и капитан, будто его внезапно укололи, хмурясь и злясь, наливаясь привычной бурачной краснотой, рысцой пробежал вдоль строя, остановился:

— «Товарищ капитан, товарищ…» — раздраженно передразнивал он. — Карась вам не ответит! Не может! — И вдруг грозно посмотрел в сторону левого фланга, где среди других стоял Метельников, и резковато бросил: — Вы у меня там смотрите, начальство сегодня там!…

Будь Метельников пособраннее в это утро, он бы, конечно, заметил и ухмылки, перегляды в строю, и сдержанный, в кулак, смешок, а главное — мог бы обратить внимание на сказанные вскользь капитаном слова и на то, что тот, видно, недоспал и был потому больше, чем обычно, раздражен.

Карась тем временем весь напрягся — разошлись зевом полы кителя, — вытянулся, скомандовал:

— Смир-рр-но! Н-напра-аву! По рра-абочим местам — ар-рш!

3

Солдаты растянулись цепочкой по лесу, тропка вилась в зарослях ельника и осинника, исчезала в кустах орешника и черемухи. Переговаривались громко, но звуки голосов дробились, терялись в лесу, и тут в хвосте цепочки, где шагал Петр Метельников, нельзя было разобрать слов, какими перекидывались передние солдаты. Только разговоры и нарушали тишину леса. Для Петра Метельникова, жившего на юге, в степной полосе, первозданная тишина леса была в диковинку — все удивительно, ново, все открывалось неизведанным, новые звуки, запахи, торжественная строгость.

В другие дни Петр, шагавший с лопатой на плече, радовался бы и восхищался лесными открытиями, но в это утро мысли его занимало другое — далекое довоенное время, детство.

…Городок-крепость, древний, как бы застывший во времени. Горы прижали его к морю, ветры обвевали. Они дули с моря — жесткие, напористые — моряны или норд-весты, дули по нескольку дней кряду и наполняли грязные улочки запахами водорослей, йода, нефти, тухлой, выброшенной на берег рыбы. А когда наступали непродолжительные затишья, по утрам и вечерам тянул с гор бриз, наносил на рыбзавод солодово-сладкий дух инжира, айвы, терпкую кизячную гарь и вонь застоялых стоков.