Далекие огни

А Дементьев и вовсе не мог что-то уснуть, все ворочался на жесткой постели. То мучила мысль об инвалидности и никчемности, то неприязнь к Макару Бочарову обжигала сердце. Сосед, путевой сторож, рассказал, что Макар похвалялся выжить Дементьева из будки и кляузничал на него мастеру.

Все это ржавчиной оседало на душу, не давало покоя. Чтобы хоть ненадолго избавиться от надоедливых дум и тоски, Фома Гаврилович решил пройтись по путям — так, как ходил в дни своей недавней службы.

Пусть он уже не путевой сторож и никто не нуждается в его бдительности, пусть у него одна рука и по инструкции он не имеет права ходить с путевым инструментом, но он все же пройдет — помянет старое, пройдет в полной форме, как полагается…

Фома Гаврилович тихонько оделся, зажег запасной фонарь, отыскал ремень с медной бляхой и петардной коробкой, подпоясался. За окном насвистывал буран, выли провода, непогода разыгрывалась. Но Фома Гаврилович не боялся непогоды. За тридцать лет службы он привык ко всему.

— Ты куда? — проснувшись, спросила его Варвара Васильевна.

— Пройдусь, мать… Что-то не спится… Ты лежи, — тихо сказал Фома Гаврилович.

Варвара Васильевна с удивлением посмотрела на мужа, но тут же зевнула, опять склонила голову на подушку.

Фома Гаврилович отыскал в сенях старый завалявшийся инструмент — гаечный ключ и молоток, вышел. Густой липкий снег на мгновение ослепил его. Буран заклубился вокруг бешеным хороводом снежинок, засвистал на все лады. Пронизывающий ветер, казалось, дул со всех сторон, забирался под полы тулупа. Телеграфная проволока звенела на разные голоса.

Ветром чуть не задуло фонарь. Фома Гаврилович прикрыл его полой тулупа, нагнул полову, упрямой и тяжелой походкой двинулся против ветра вдоль линии. Толстый слой мокрого снега устилал полотно, ноги ступали как по ватному одеялу, изредка оскользались на шпалах. Полоски рельсов смутно чернели, убегая вперед. Снег облепил бороду, шапку, нависал на бровях и усах.

Фома Гаврилович, держа под мышкой ключ и молоток, в левой руке нес фонарь, освещал дорогу, задерживаясь привычным внимательным взглядом на стыках рельсов.

На время забыл он, что однорук, что нелегко будет ему, в случае необходимости, забить костыль, привинтить гайку.

Фома Гаврилович знал, что в Подгорске бастовали рабочие С недоумением и затаенной надеждой на какую-то перемену он прислушивался все эти дни к необычной тишине, охватившей линию, всматривался в ржавеющие рельсы, по которым не катились теперь тяжелые вагоны. Ну, и что ж? Пусть там бастуют, а он не может уйти от этих рельсов и шпал; не может допустить, чтобы рельсы ржавели и портились.

Одного не хотел Фома Гаврилович — встречаться с Макаром Бочаровым. Он видел в нем своего врага, незаслуженно отнявшего у него то, что принадлежало ему многие годы…

Фома Гаврилович не мог думать, что виноват совсем не Бочаров, а кто-то другой, повыше. Бочаров был на виду со своей нерадивостью, кляузным характером и нескрываемым желанием сесть на его место. Бочаров носил инструмент Фомы Гавриловича, забивал костыли, которые должен был забивать он, Дементьев…

Снег сыпал все гуще. Фоме Гавриловичу все чаще приходилось останавливаться, чтобы протереть полой тулупа фонарные стекла.

За мыслями он не заметил, как ушел от будки версты за две.

Вдруг ему показалось, что зазор между рельсами на одном стыке шире обычного. Только опытный глаз мог заметить это сквозь снежную пелену, при зыбком, неверном свете фонаря. Но старому путевому сторожу было достаточно и этой ничтожной подозрительной мелочи. Он приблизил фонарь к стыку и увидел лопнувшую накладку.

Фома Гаврилович поставил фонарь, положил инструмент и левой рукавицей быстро размел вокруг стыка снег. Накладка раскололась, болты искривились и ослабли, расшатанные костыли повыскочили, конец одного рельса на вершок отошел в сторону. Крушение было неминуемо, Фома Гаврилович прислушался: не идет ли поезд? Но знакомого шума не было, только шелестели снежинки да гудел ветер.

Первым делом Фома Гаврилович переставил в фонаре стекла — белые заменил красными. Возвращаться к будке за новой накладкой было немыслимо: это заняло бы не менее получаса. И тут помогли Фоме Гавриловичу его предусмотрительность многолетний опыт. Почти на каждой версте он, с разрешения мастера, в вырытых им самим ямках хранил несколько новых накладок, костылей, подкладок. Таких ямок, прикрытых дощечками и обложенных для приметы гравием, на версту было не менее трех — почти на каждой сотой сажени. Расположение этих тщательно оберегаемых хранилищ он знал так хорошо, что мог с закрытыми глазами отыскать их в любую минуту.

Фома Гаврилович выбежал вперед, закрепил на рельсах петарды и тут же невдалеке, рядом с бровкой полотна, нашел знакомый бугорок. Ключом нащупав дощечку под снегом, он отвернул ее в сторону; светя фонарем, достал из ямки новую накладку. Все это не легко было делать одной левой рукой. Он вспотел и тяжело дышал.