Далекие ветры

А старик никогда не оставил бы вечный непокой деревенских забот, которыми, кажется, насыщен даже воздух над тихими избами, и работу в колхозе. Сколько мужиков, песен, сколько баб над снопами… И как желанна вода из чана, когда под вечер замолкала сложка у обмолоченной скирды хлеба. Сушилка на дальнем хуторе, которую он строил… Он так и не привык равнодушно видеть, как показывается ее высокая надстройка за дальними полями.

И первые трактористы в ореоле почета, неповторимые в своей гордости, провожаемые на выставку в Москву.

А как они работали!

Первый год войны выбрал мужиков из деревни. Второй — поднял призывной возраст за сорок лет. И выяснилось, что некому метать сено на лугах и что Сергей Чесноков в свои пятьдесят четыре года — самая главная мужская сила в колхозе.

Его назначили групповодом. Он да четырнадцатилетние подростки — метчики. Сергей сам и волокуши делал, и баб на работу собирал.

Выезжали на луга рано. Бабы коров успевали подоить, ребятишкам драники на обед настряпать.

Запомнил Сергей одно утро.

Лошади были уже запряжены, вилы сложены на бричку, лагун с водой сзади поставлен, а все не ехали. Мальчишки-копновозы, устав сидеть на жестких спинах лошадей, спустились на землю и грелись на предамбарнике.

Метчики, бабы, девчонки — все собрались. На две волокуши людей набрали, а на третью накладывать некому. Прасковья Ваганова не пришла.

Вчера вечером почтальонка принесла Вагановым похоронную еще на одного сына — на Миньку. От старшего Саши еще слезы не просохли — в марте похоронная была, теперь — вторая.

Бабы сидели с узелками в подолах, свесив ноги из решетчатых боковин брички, изредка перебрасывались робкими словами, и лошади, будто чувствовали горький бабий разговор, скорбно опустили головы над зеленкой.

А утро начиналось солнечное и такое веселое.

Сергей набил вилы на черенок, закрепил гвоздем и, не снимая их с колен, сидел рядом с копновозами.

— Что уж… — сказали бабы. — Поедем… Как-нибудь одни сегодня… Не надо ждать… Пусть она дома побудет.

Оживились на бричке, понукнули парнишку:

— Давай, трогай.

Колдобины на луговой дороге отвлекли баб от предчувствий горя (у каждой из них на войне были и мужья, и сыновья), они за дорогу отошли, разговаривали уже громче, подгоняемые торопливым бегом коней.

Стог зачали большой — из трех копен.

Бабы работали молча. Накладывали такие волокуши, что четырнадцатилетние метчики не могли их снять — волочились со своими вилами по земле вместе с ними.

Прасковью увидели еще на горе у деревни — узнали по белой кофте.

Не сговариваясь, все смотрели, как она спускалась в кусты. Потом увидели ее у реки на голой поляне. И когда уж она стала совсем видна, подошла близко, работая, старались показать, что ее еще не замечают, а сами ждали, боялись ее горя.

Прасковья знала, что некому ее подменять, нашла свои вилы у бочки с водой под кустами, пошла к валкам.

Сергей не слышал, как бабы ее приняли: трогали разговором ее горе или обходили неумело. Только казалось Сергею, что Прасковья работает, движется, говорит — без дыхания, чтобы не сорваться при первом слове и не закричать.

Завершили стог. Огребать его пришли все бабы.

И тогда Сергей увидел Прасковью близко. И бабы все остановились в молчании.

— Не успела я за вами. Промешкалась… Вы и не дождались…

— Ты бы… — сказал Сергей. — Зачем уж ты сегодня.

— Ох… — Что-то сразу надломилось в Прасковье, она вспомнила и стала садиться, ползти спиной по стогу. Сжала руками щеки, легла лицом на вытянутые ноги и закачалась.

Сергей стал перед ней на колени и опустил ладонь на ее голову. Какие у нее были уже тоненькие, жидкие косы.

— Ну что сделаешь… Что теперь сделаешь… — Сергею хотелось оберегать своими ладонями ее голову. — Прасковь, — нелепо шептал он что-то участливое и слабое.

А голова Прасковьи все вдавливалась и вдавливалась в колени.

Тогда закричали и запричитали бабы. Прасковья подняла лицо.

Видя Сергея рядом, его согнутые плечи, в тишине она тихо и трезво сказала. Сказала только ему, никого рядом не видя:

— Вот и опять у нас с тобой… Все поровну. Твоих два… пораньше. Теперь вот и мой… Второй…

Белый платок на коленях сырел от мокрых ее пальцев.

— Ну вот, бабы, мы и все наплакались, — утешила Прасковья. — Дай-ка нам бог, чтобы это было по последнему.

И она поднялась.

Будто это только вчера было.

И работа… И сила…

Медленно отвели и его от дел, от самых главных забот всей жизни.

У него еще были силы, когда последний раз собрался он съездить на сенокос. На рассвете пришел в контору с приготовленным с вечера узелком, остановился рядом с людьми, собравшимися на луга.

— Собирайся, дед! — кричали ему незнакомые парни. — Посмотришь, как мы автокопнителями орудуем. Не то что вы… за три дня все луга поднимаем. Пойдешь с нами вершить.

— У него штаны не держатся, — потешались повязанные белыми платками молодайки. — Спадут, мы работать не сможем, будем на его причиндалы заглядывать.

Больше уж старик на работу не ездил. Да теперь в колхозе и никто вместе не ездит. По дорогам одни машины снуют.

Как-то приходил к нему парторг с фотографом.

— Давай, Сергей Платоныч, мы тебя сфотографируем.