Далекие ветры

— Юрка, Юрка… Послушай!..

Юрка со сна тупо сидит на кровати. Подтягивает к подбородку коленки, протирает о них глаза.

— На этой картошке давно копья ломают. Бездоказательно все… Она же бьется при разгрузке, сыреет. Бывает, ее и по двадцать пять копеек пускают. И вообще… Отключайся, старуха. Давай спать.

Утром я отнесла тете Шуре миску.

— Что ты так рано-то?

— Вам, наверно, она нужна.

— Что ли, она у меня одна? Ну, поставила калину-то?

— А я не знаю, как ее готовить.

— Я научу… Как печь протопишь, ставь на под сразу. В горшке. В русской печке она хорошо напаривается. Сок у нее как вино густое… А то можно туда немного муки подмешивать — но если это нравится только. Постой-ка, — остановила меня тетя Шура, взяла миску, вышла в сенцы.

— Вот… Добавишь туда, пока она не остыла.

В полированной миске крупчатыми грудками лежал мед. В теплоте он отекал обожженной керамикой.

— Бери, бери… Это самая лекарственная еда. Самая чистая. А калина вкусней холодная.

Уже у двери я спросила:

— Теть Шур. Чекин-то где работает?

— А нигде. На пенсии. Сядет у ворот на бревне и сидит. У нас как-то свеклу дождями заливало. Уже заморозки начинались. Председатель машины на улицу дал, бегает по домам, всех собирает, просит: помогите, одно поле пропадает. Я смотрела, смотрела, завязала хлеб в узелок и полезла. А он у своего дома стоял. Кто-то сказал: «Бабка-то Королева куда?» А он: «Да она ведь все на фарсы». Любит подковырнуть.

IV

— Тебе свет не мешает? Я двери нарочно открыла. Здесь теплей. Морозы-то — треск стоит…

В избе уже настыло с вечера. Вдыхаешь воздух, он глубоко растекается, знобит глаза и лоб.

Мама накинула на меня тулуп, подоткнула под пятки. Стеганое одеяло затяжелело, придавило теплом к кровати.

— Как завтра поедешь-то? У тебя и пимов нет.

Постояла в темноте, ушла.

Крутится колесо прялки, мама мягкими движениями выдергивает из кудели пряди, а глазок барабана собирает их, скручивает, тянет из-под пальцев. Как по выплеснутому на пол керосиновому пятну, бегает язычок пламени, загасая и нарастая, обегают куделю черные стропики, собираются в пучок, и шерсть истекает с гребня тоненькой ниткой. Качается локоть, а ладонь то придавливает нитку в воздухе, то приспускает, и эти движения не мешают ее сосредоточенности.

Ветреный рокот прялки издавна знаком мне. Только я его забыл. Мне приятно возвратиться к нему и видеть под печкой черенки рогачей разных калибров, обожженный каток на загнетке, старый мешочек на доске шкафа и в нем клубочки ниток с иголками, порошки сухой краски. «Это бордовая, это жаркая, — бережно и благоговейно называет ее мама. — Смотри не просыпь. Это старинная. Видишь? Сейчас такой нету. Сейчас почему-то много такого нету, что тогда было. Как шерсть покрашу, так навек. Шерсть износится, а краска все яркая, глаза радует. И почему так стало?»

Я любил этот мешок. Жесткий, как обветренное дерево старых срубов. Опустишь в него руку, пошевелишь, и пальцы заблестят радужной начищенной пыльцой.

— Андрюш… Ты спишь? Я тебе варежки свяжу, только скатать не успею. Один раз так наденешь. Морозы стоять еще будут. Видишь, месяц-то как очистился.

Мама всматривается в темноту моей комнаты, говорит, не теряя заученности движений, только изредка поднимет правую руку, растянет тугой шабол шерсти.

Лоснятся листья фикуса у окна. Ничто меня не тревожит. Я закрываю глаза, и передо мной встают утренние ленты асфальтированных дорог, осевшая синева неба над городом, и в немыслимой высоте распускается белая нитка дыма. На самом острие ее тает серебряная стрелочка самолета, растягивает невидимую струечку, и в синеве набухает стойкий неподвижный хвост.

— А может, отпустит. Как месяц сломается.

Это я уже слышу в полусне.

Утром иду в контору. Еще не рассвело. У крыльца маячит гусеничный трактор с санями. Я поднимаюсь по ступеням. На перилах уже ждут меня. Кто-то движется у трактора, трогает гнутые трубки мотора. Смочил пучок пакли в бензине, бросил на снег, зажег. Запрыгало пламя на траках, на засвинцовевших брюках. Я узнаю Прокудина. Он надавливает коленом, распрямляет гнутое ведро.

Он сутул, с большим тонким носом и тяжелыми руками.

— А… Карагуш, — зовут его старики.

Он не обижается. Кличка перешла к нему от отца, не вернувшегося с фронта.

Сын повторил отцовскую походку, сутулость и незлобивый характер. Перешла к нему и любовь к тракторам — отец был трактористом от первых машин до повестки.

В шестнадцать лет младший Карагуш сел на «колесник». Потом освоил комбайн и надолго остановился на нем.

Я приезжал в деревню. Прокудин встречал меня с восторженным благоговением.

У него было четыре класса образования. Я заканчивал институт, я не видел новых самоходных комбайнов. Мне хотелось знать, как они подбирают уложенные валки на стерне. За кисеей осотового пуха, запыленный до черноты, свесился с кабины Прокудин, подал залоснившуюся от металла ладонь. Комбайн подкидывал проволочными зубьями валок, а Прокудин поворачивал голову, кричал мне:

— Глаза… Я говорю — глаза забьет. Если хочешь, очки достань. У меня в кармане.

На повороте спрашивал: