Далекий дом

Он отошел от трибуны, вытирая платком взмокшее лицо, не утративший пыла и страсти, но уже готовый спокойно и деловито отвечать, если спросят, готовый пресечь каверзные наскоки тех, кого он задел.

Нестеров спросил:

— Какие имеются вопросы к докладчику? — И тут же послышались голоса:

— Обтрепались шибко, товарищ комиссар. Хучь бы аршин ситцу послали из городу.

— Мыла не имеем, сахару нет…

— Будут, — сказал Каромцев. Ему приятно было говорить это: — Будут и спички, и мыло, сахар, гвозди, мануфактура — все получите. На это и приказ имеется: волости и станицы, выполнившие разверстку на шестьдесят процентов, получат все необходимые предметы и продукты.

— А сколько, к примеру, мануфактуры дадут?

— Скажу. На каждый крестьянский двор — три аршина, — сказал Каромцев и услышал голос Голощекина:

— Слава богу! Дельное слово говорит земляк наш. И про то, чтобы помогать голодающим малюткам… сам бог велел. А дело ли, когда у старательных хозяев больше берете? Ежели поровну, я согласен, тут же и подпись поставлю. Пуд мучки овсяной да пуд ржаной для малюток. В амбар провожу интересующихся — семена одни, боле ничего лишнего.

— Стой, Голощекин, — сказал Нестеров. — Сейчас напрасно смотреть у тебя в амбарах. Но в колок, где зароды стоят, мы заглянем. А сдать тебе полагается… — И он стал доставать список, но Голощекин отступил в толпу, и когда Нестеров развернул бумагу и глянул с крыльца, то перед ним стоял Зверев. — А подойди поближе, Ермила Игнатьич, — сказал он Звереву, — подойди и погляди: вот список обложения… — Он помолчал, пристально глядя на кулака. — А ночесь кто-то в завозне у тебя шебуршал, а потом, кажись, повезли воз. С мукой или с зерном?

— Господь с тобой, — ответил Зверев, — може, по нужде выходил с фонарем. Дак в завозне нечего мне справлять это дело. Где список? Я распишусь.

Покуда он корябал свою фамилию, из толпы спрашивали:

— Откуда такие цифры — три аршина? Кто распределять будет?

— Созданы органы по распределению, — отвечал Каромцев, и опять ему приятно было говорить это. — Губпродком выработал правила распределения. Все точно расписано. К примеру, выполнило село разверстку на кожсырье — получай посуду. На шерсть, пеньку — получай платки, галантерею. На масло — керосин и спички. Обмана от советской власти не будет…

Толпа одобрительно заколыхалась, заговорила.

День уже свечерел, резкие черты строений принимали мягкие, все более расплывчатые формы, туманец, поднятый в сумеречных полях, все неотступнее наплывал на деревню, во дворах опять разжигали печи, сыто, освобожденно мычал скот, — и собрание людей на площади, сомкнутое тенями вечера, все более приобретало лицо семейства, оставившего бремя дневных забот и трудов и собравшегося послушать что-то необходимое, как благословение на грядущий день…

Уже запоздно в обширной прокуренной комнате нардома Каромцев говорил активистам:

— Помните: всех, кто приезжает в село для приобретения продуктов, скота и грубого фуража, объявленных к сдаче по разверстке, задерживать как мешочников и отправлять в Маленький Город, а мы уж проводим дальше — для предания суду ревтрибунала. Продукты конфисковать и передать в уездный продкомитет. Хозяев, имеющих дело с мешочниками, облагать будем сверх разверстки дополнительно. — Он замолчал. Голова у него покружилась от чадного воздуха, от усталости. Он скрытно зевнул, так что больно стало скулам, поднялся и сказал:

— Человека три пусть останутся, остальные могут расходиться.

Вопросительно глянувшему на него Нестерову он сказал: — Перед зарей кой к кому на двор заглянем, поищем хлебушек.

Он положил голову на стол, как нередко делал у себя в кабинете, погрузился в дрему и не слышал легкого шебуршания выходящих из комнаты активистов и оставшихся, кто укладывался где как мог. Но первое же пение кочетов он услышал явственно и не пошевелился, подремал еще с полчаса, наверное, потом шумно отодвинулся от края стола и поднялся.

Велев ждать его в нардоме, он пошел, задами, прошагал берегом речки и по отлогому склону оврага, по картофельной и огуречной ботве, добрался до плотной гряды из чернотала и бузины и, одолев ее, слегка оцарапав руки, очутился в садике бабушки Лизаветы. Прежде чем подать голос, он услышал безмятежное здоровое храпение Хемета и, чему-то радуясь, кашлянул негромко. И тут же послышались звуки возни, и под деревом обозначилась сидящая фигура лошадника. Он отбросил тулуп, поднялся, оскальзываясь на соломе, которую настелил под себя, и спросил:

— Запрягать?

И вдруг — точно звуки собственного голоса напомнили ему о чем-то важном — пропала его живость, готовность, и в те секунды промедления, которые будто сковали его движения, Каромцев почувствовал в нем холодок упрямства, неуступчивости. Хемет спросил:

— Как же я сына оставлю? — Он так это спросил, словно раздумывал: стоит ли ехать?

Каромцев ответил:

— Не волнуйся, никуда он не убежит. Ну, — тут он усмехнулся, — если боишься, скрути его вожжами… — И он еще не досказал, а Хемет наклонился и, пошарив у ног, поднял вожжи, и тогда Каромцев почти крикнул: — Перестань… язви тебя в душу!