Далекий светлый терем

– Каждый пишет как бог на душу положит. А я вроде бы вторгаюсь со скальпелем, с алгеброй в гармонию… Словом, пока сформулировал для себя первое правило: память отбирает только эмоциональное. Понял? Что запало из мириад написанных книг? В «Илиаде» почти все гибнут в десятилетней войне, в «Одиссее» герой еще десять лет после той войны добирается домой. Товарищи гибнут по дороге, а Одиссей, голый и босый, полумертвым выползает на родной берег и обнаруживает, что в его доме уже пируют вооруженные наглецы, преследуют его жену и сына… Погибли Ромео с Джульеттой, Отелло задушил Дездемону, король Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов… Вот как надо писать!

– Да, – согласился я. – Кто-то из великих сказал, что мы не врачи, мы – боль. Писателя без боли нет.

– Э-э, одно дело знать, другое – уметь навязать другим… Ладно, ты позванивай, а я продолжу… поиски заклятий. Скажем так!

Он бросил трубку, и я не тревожил его еще пару недель. Сам тоже не садился за работу. Наконец я набрал номер его телефона: у него было занято, минуло еще не меньше недели, и он позвонил мне сам. Из трубки донесся такой яростный голос, словно Володя на том конце провода грыз зубами трубку:

– Форма! Вот ключ!.. Умных мыслей много, но кто воспримет, если форма нечеткая? В идеале для каждой мысли должна быть одна-единственная форма. Сколько мыслей, столько изволь испечь и форм. Понял?.. Для каждого вина – свою бутылку! Демосфен однажды в юности попытался произнести речь, но люди, послушав его, над ним посмеялись и разошлись… Он с горя пошел топиться. Его друг актер остановил его и на берегу моря произнес все то, что говорил Демосфен, только облек его мысли в другие слова… Демосфен восхитился: его же мысль в иной словесной форме разила без промаха!

Мне нечего было возразить, но только для того, чтобы поддержать разговор, я сказал:

– Пушкин назвал пьесу «Моцарт и Сальери» трагедией… Сальери у него злодей. А злодею как не злодействовать? Но если бы не Сальери убил Моцарта, а Моцарт вынужден был убить – вот это была бы трагедия!

Володя так был занят своими мыслями, что даже не вникал в мои слова – он горячо говорил о своем:

– Учим в школе, учим в институте, что в грамматике три времени: прошедшее, настоящее, будущее, а я одних прошедших насчитал шесть, и всего у меня получилось больше сорока времен, да и это еще не все! Вот еще некоторые резервы выразительности! Прошедшее несовершенного вида – махнуть; совершенного – махать; непроизвольное – возьми и махни; произвольное – мах рукой, давно прошедшее – махивал, начинательное – ну махать… Верно?

– Верно, – согласился я. – Ну и что из того?

– Как что? Времена могут быть разные: длительное повторяющееся, давно прошедшее – хаживал, куривал, пивал, любливал, время бывает непроизвольным энергичным – приди, оно может быть прошедшим императивным – приходил, или прошедшим результативным – пришел. Вот где полная палитра, дружище! Я сажусь за стол! – кричал он в трубку. – Вот теперь у меня получится так, как у колдуна или волшебников!

Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом почернел, нос заострился, глаза ссохлись и провалились в глубь пещер под надбровными дугами. В его комнате стоял тяжелый запах, словно бригада дюжих грузчиков три-четыре денька разгружала вагоны. Я открыл окна, приготовил кофе – на этот раз удачно.

Я ждал, когда он расскажет о своих творческих поисках, наконец Володя заговорил:

– Любая правильность читателя угнетает. Верно? Если умело зацепить, то на чувствах читателей можно играть, как на скрипке! И я скоро напишу! Ух, напишу! Это будет…

На меня дохнуло жаром. Володька был сухой и черный, словно прокалился и даже прокоптился в огне.

Я раскрыл было рот, чтобы узнать, какое произведение он пишет, но он опередил меня.

– Не роман, – сказал он медленно, – не повесть… Мне кажется, я отыскал абсолютную форму, но испробую ее сперва иначе…

– Напишешь заявление на квартиру? – попытался я блеснуть остроумием. – На дачный кооператив? Попросишь путевку в Монте-Карло?

Он посмотрел холодно, поморщился:

– Я мог бы и это. Поверь, получил бы. Но это – потом. Мы – литераторы и должны думать о своих литвещах в первую очередь. Я создам свой сверхроман, но сперва уберу этого подонка…

Я сразу понял, о ком он говорит, ужаснулся:

– Да ты что?

Он взглянул на меня с жалостью, усмехнулся.

– Не бойся, убивать не буду. Хотя, может быть, стоило бы. А в самом деле… О, какое удовольствие я получу от победы! Загоню его куда-нибудь к белым медведям на вечное поселение, буду всю жизнь тешиться победой.

– Как ты это сделаешь?

Он указал на пишущую машинку. Там торчал лист, уже до половины заполненный текстом. Возле машинки лежали страницы, густо испещренные помарками.

Я сделал шаг к столу, но он удержал меня.

– Не надо, – сказал он мягко, но глаза его победно горели. – Там еще черновик, но – уже действует. Сам чувствую. А я хочу тебя сохранить здесь.