Далеко ли до Чукотки?

Старик был сердит. Последнюю хворостину он с досадой доломал о колено. Потом, кряхтя, собрал все до щепки и, стараясь ступать в свои же глубокие следы, побрел к избе.

Улочка после бурана точно вымерла. Петухи молчали по сараям. Лишь тонко-тонко звенели провода над дорогой и крышами.

Толкнув дверь плечом, в клубах пара старик вошел в избу. Здесь пахло свежебеленой печью, кислой опарой. И синее окно с последними редкими звездами как бы висело на противоположной стене.

— Принесло же ни свет ни заря, — сказал он, возясь у печки с дровами.

У стола, скрестив ноги под лавкой, сидела девушка. В ушанке, штанах и ватнике она была похожа на мальчишку. У дверей, завалившись на бок, стоял ее большой запломбированный почтовый мешок.

— Эка. Всю ночь бездорожьем топала, — заговорил старик, чиркая спичкой. — А после бурана волки-то люты. Чего зря колготиться? Не то без пошты помрут твои совхозники! Теперь пошту твою никто и не ждет, — и махнул рукой на ее толстый мешок. — Буран снегу намел. А грейдер, — слово «грейдер» старик произнес очень четко, видно, оно ему нравилось, — медленный. Когда еще дорогу пробьет…

В печи уже колыхалось пламя, и красные блики плясали на хмуром лице.

— Ну, чего сиднем сидишь? Хозяйствуй, коли зашла. Грейся. Чай ставь. — И, глядя на нее, тонкую, усталую, лукаво пригрозил: — Не то хозяйку разбужу, а то и самого председателя.

— Что вы! — встрепенулась девчонка. — Что вы! Я ведь так, передохнуть зашла.

Старик беззвучно засмеялся:

— Испугалась? Да председатель-то сын мой. Сын, рано ему еще. Спит, — и кивнул на дверь, ведущую в другую комнату.

Потом поставил в печь чайник и стал раздеваться. Полушубок он повесил на гвоздь в косяке. Здесь же, у порога, скинул валенки, поставил их рядом с почтовым мешком и, оставшись в зеленом лыжном костюме на молниях и в белых высоких носках, прошел к шкафчику, стал выставлять на стол хлеб, солонину, квашеную капусту в миске.

— Поешь, однако, да лезь на печь. Грейся. Ежели грейдер в совхоз твой днем и выйдет, то к вечеру только пробьется. Отсюда далеко, да и снег высок. Так что дневать у нас будешь, раз уж зашла. А газет твоих да бандеролюшек нынче там никто и не ждет. Мы их тут читать будем.

Девушка молчала. Ее совсем разморило. Под лавкой с валенок растекались темные лужицы. Старик посмотрел на нее участливо, поправил в печи чайник и пошел в угол, к койке, улегся на пестрое лоскутное одеяло и задремал.

…Окно стало совсем голубым, когда старик проснулся и, спустив ноги, сел на кровати. Никого в комнате не было. Не было ни мешка у дверей, ни самой почтальонши. Остывший чайник стоял на столе, а еда была убрана в шкафчик.

Старик кряхтя подошел к окну и раздвинул белые шторки.

От крыльца прямо в степь вдоль телефонных столбов по нетронутому снегу синим чистым пунктиром уходили следы. «Вот ведь глупая, непутевая».

Старик вернулся к постели и снова улегся. За стеной вздохнул во сне его сын — председатель. Старику не спалось. Он представил, как навстречу сияющему зимнему рассвету идет темная фигурка с большим мешком на плечах.

— Однако, совсем непутевая.

Уже в шапке и полушубке он осторожно прошел в соседнюю комнату и скоро вернулся, пряча в карман большой ключ на веревке. И вышел из дому.

Снега завалили улочку ровными розовыми сугробами.

Он старался идти побыстрей. В свежем, морозном воздухе его торопливое дыхание было шумным и белым.

У большого нового сруба, совсем уставший, остановился. Долго разгребал снег у калитки. С трудом в нее протиснулся и, пройдя через двор, поднялся на заснеженное крыльцо.

Справа и слева от дверей краснели оборванные, истрепанные ветром кумачовые плакаты. Старик достал из кармана большой ключ на веревке, ключ председателя, и, прихватив пальцами каленый, мерзлый замок, стал открывать.

В большом помещении правления было пусто и гулко. Шкафы и сейф, обвешанный замками, больше, чем всегда, казались обшарпанными и неуютными. Старик впервые был здесь один. Казалось — все предметы еще хранят в себе повседневный шум: споры, смех, щелканье счетных костяшек, хлопанье дверьми, шарканье ног.

Оставляя снежные следы на чистых половицах, старик прошел в дальний угол к висевшему на стене телефонному аппарату. За все свои семьдесят лет он еще никогда никуда не звонил.

Он снял шапку, помедлил и осторожно покрутил ручку. Когда треск оборвался, поднял трубку, поднес к уху

— Алё, алё, — нехотя раздался где-то далеко и тонко сонный голос телефонистки, — алё, алё. Ну, чего молчите? Говорит-то кто?

Старик растерялся:

— Это я. Я говорю, — он не узнал собственного голоса. — Мне бы совхоз надо. Совхоз. Сказать тут кое-чего…

В трубке затрещало, потом размеренно загудело. Старик все ждал. Одной рукой он держал шапку, другой — холодную, промерзшую трубку. Сосредоточенно слушая бесконечные гудки, он машинально смотрел на стену, на старый листок отрывного календаря — уже два дня его не отрывали, два дня здесь никого не было из-за бурана.

А в трубке все гудело и гудело. Старик ждал и чувствовал себя у телефона неудобно и странно.