Далеко на севере. Студеное море. Аттестат

Варя пошла вперед, молча отворила дверь со стеклом, пропустила контр-адмирала и встала у дверного косяка, прижимая руки к груди, тонкая и бледная в своем черном платье.

— Коли что понадобится, — сказал контр-адмирал, — прошу меня известить. Может быть, сейчас что-нибудь нужно семье?

Варя покачала головой; она не могла сказать ни слова — слезы душили ее.

— Ну, полно, — теплым и тихим голосом сказал контр-адмирал. — Пойдемте отсюда!

Надев шинель, контр-адмирал попрощался со всеми и вышел в темный двор, По-прежнему лил холодный дождь. В калитке без пальто и без шапки стоял Бориска. Глаза у неги светились. Контр-адмирал сначала не узнал его в темноте, а потом сказал:

— Что ты, брат, стоишь? Простудишься! Мало отцу горя?

— Я хочу быть военным моряком, — громко и очень тонко сказал Бориска, — и хочу быть таким, как он. Таким же!

Медленная, грустная улыбка появилась на лице у контр-адмирала. Он погладил Бориску по голове, по мягким, влажным от дождя и снега волосам, посмотрел ему в лицо и сказал:

— Что ж… И будешь моряком. Вот построим мы эсминец, назовем его «Гвардии старший лейтенант Ладынин» и будешь ты служить на новом корабле так же, как служил твой брат. Договорились?

— Договорились! — сжимая руку контр-адмирала холодными пальцами, сказал Бориска.

— Ну и добро!

Контр-адмирал еще провел но Борискиной голове горячей ладонью и сел в машину. Захлюпала под покрышками грязь со снегом, красный огонек стоп-сигнала медленно проплыл у ног Бориски.

Зашумел ветер, вновь понесло снег вперемешку с дождем.

Бориска посмотрел вслед уехавшей машине и вошел в теплый дом, в столовую, расставил по местам модели кораблей и сел за стол читать дневники Александра. Варя подошла к нему, села с ним рядом, обняла его за плечо и сказала тихим голосом:

— Давай читать вместе!

— Давай! — согласился Бориска.

Полярное, 1943

― АТТЕСТАТ ―

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В дни нынешней войны я командовал дивизионом кораблей, на одном из которых служил инженер-капитан-лейтенант Гаврилов Евгений Александрович. Молодость моя прошла на Балтике, и я отлично знал не только самого Гаврилова, но и супругу его — Зою Васильевну.

Помню, лет десять назад гулял я у Гаврилова на свадьбе и хорошо помню, что меня еще тогда удивила торжественность, г которой молодые справляли свою запись в отделе регистрации актов гражданского состоянии гак, кажется, называлось это самое учреждение. Но мне тогда чрезвычайно понравилась эта торжественность, и взволнованность, и некоторая напряженность. Молодые сделались от всего ими пережитого как бы несколько одеревеневшими, оба улыбались и крепко держали друг друга за руки, точно дети.

Я хорошо помню осенний вечер в Кронштадте, темный, дождливый. Знаете ли, в самой непогоде на Балтике есть некоторая уютность. Я шел тогда со свадьбы по этой непогоде и думал: как это, однако, приятно у них, ладно, серьезно. Действительно, видишь, что событие произошло немаловажное, не так себе, не ерунда, которая сегодня обозначается в отделе брака, а послезавтра в отделе разводов. Тут уж действительно брак. Свадьба. Любовь, так сказать, до гробовой доски.

Был я тогда настолько молод, что о гробовых досках сите не задумывался, а тут подумал, и в истинном смысле слова подумал: понравилась мне свадьба, поправилась молодая, наливка понравилась, которую пили, и фраза эта самая книжная поправилась: «До гробовой доски».

Иду, посвистываю, дождик мне плащ и фуражку мочит, светятся окна в Кронштадте, и настроение у меня отличное: правда, грустное несколько, наверное, я тогда Гаврилову завидовал, но и празднично на сердце — это у меня всегда так, когда очень хороших людей повидаешь.

Пришел домой, на квартиру, сел, помню, за стол и написал толстым канцелярским красным карандашом: «До гробовой доски».

А потом смешно самому стало.

Вскоре после свадьбы Гаврилова перевели на Черноморский флот, и жена его уехала вместе с ним. Обоих супругов я потерял из виду надолго, но сведения до меня о жизни их доходили часто: родился у них мальчик — живет хорошо, родилась девочка — живет хорошо, еще мальчик родился — тоже все нормально. Ну, коли хорошо, так и ладно, о чем тут еще говорить.

Мы переписываемся редко. Друзей много, на всех морях друзья есть, куда ни приедешь — уже бегут: а, здорово, да как, да что, да где тот-то, а что с тем-то. Если со всеми переписываться, то никакой бумаги не хватит. А если с кем-нибудь на выбор — обиды пойдут: этому написал, а мне не написал. Поэтому я взял себе за правило регулярной переписки ни с кем не вести, а если писать, только по делу. Ну, а так как с Гавриловым у меня никаких дел не было, то и писать мы друг другу не писали. Знали, что живы и что здоровы, — и то ладно.